Элизабет Херинг - Служанка фараонов
Но как ни мала была голова девочки и как ни самоуверенно и мужественно выглядел Сенмут, я не могла отделаться от мысли, что, собственно говоря, именно он просил зашиты у царевны, которую выставил перед собой, как воины – щит.
А по сторонам каменного куба ваятель высек надпись, чтобы и спустя тысячи лет ее читали люди:
«…Дано в качестве милости, исходящей от царя, князю, местному князю, „другу“, великому любовью начальнику дома Амона Сенмуту… говорит он: „Я сановник, любимый владыкой своим (т. е. царем Макара-Хатшепсут), проникающий в дивные замыслы владычицы Обеих Земель. Возвеличил он (т. е. царь Макара-Хатшепсут) меня пред Обеими Землями. Назначил он меня Верховными устами дома своего по стране всей. Был я главой глав, начальником начальников работ… я жил при владычице Обеих Земель царе Верхнего и Нижнего Египта Макара, да будет она жива вечно!“»
Рядом же с головами Сенмута и Нефру-ра было начертано: «Великий отец-воспитатель царевны, госпожи Обеих Земель, супруги бога Нефру-ра, Сенмут».
В те дни я видела, как приходил и уходил скульптор. Это был дельный мастер и сын дельного мастера. За то, что он увековечил на все времена имена Сенмута и Нефру-ра, он получил и зерно, и вино, и много тюков полотна из кладовых царицы и был этим доволен. После этого он сделал скульптуры еще многих других вельмож. Я забыла, как его звали.
Однажды вечером я шла к матери в южное предместье. Мне показалось, что сзади кто-то отчетливо, хотя и тихо, произнес мое имя. Я обернулась и чуть не испугалась, взглянув в лицо Унаса. Как он похудел, каким жалким выглядел! Его черные глаза горели беспокойным огнем, в них не осталось и следа от той гордости, с какой он когда-то смотрел мимо меня.
– Я уже несколько дней жду тебя здесь. Мерит, – сказал он, как бы извиняясь. – Скажи, почему мне нельзя больше ходить во дворец? Почему Аменет выпроваживает меня и даже моему дяде не дает объяснений?
Так вот в чем было дело! Решили разорвать то, что связывало Унаса и Нефру-ра! А сын Исиды? Разрешили ли ему вернуться в город своего отца? А может быть, он уже там?
При этой мысли меня охватил какой-то радостный испуг. Я видела его всего лишь раз, несколько лет назад, но мне все еще слышался звук его голоса.
Знала ли Нефру-ра его вообще? Или в ней просто вызвали отвращение к сыну Исиды, которого она не видела?
Но что мне ответить сейчас Унасу, такому несчастному и не скрывавшему своего отчаяния?
А он упрашивал меня:
– Скажи, вы не сможете в ближайшие дни посетить Долину царей? Не сможет ли Нефру-ра принести жертву в вечном жилище своего отца? Прошу тебя, спроси ее, возможно ли это, и если да, сообщи мне место и час! Я каждый вечер буду тебя ждать здесь в это же время.
Я обещала помочь, чем смогу. Если бы он потребовал от меня чего-то еще, я бы и это пообещала расстроенному юноше – все равно ничего не было бы безрассуднее и глупее этого чрезмерного требования. Разве когда-нибудь Нефру-ра сможет пойти со мной в Западную страну мертвых, чтобы принести там жертву своему преображенному отцу? Если бы она выразила подобное желание, то разве не отправились бы сопровождать ее носильщики и слуги, Аменет и Сенмут и кто знает, кто еще? Но – это показалось мне самым невероятным осмелилась ли бы она вообще высказать подобное желание?
Однако Унас, по-видимому, совсем не беспокоился об этом. Он увидел только, что я готова была ему помочь, и его лицо оживилось.
– Ты хорошая девушка, – сказал он и пожал мне руку.
Я почувствовала в своей руке холодный, твердый предмет и хотела крикнуть: «Только не за это!» и бросить его подарок к ногам. Но не успела я оглянуться, как он уже исчез в темноте. Я держала золотой браслет, который огнем жег мою кожу, когда я надела его.
Прошло несколько дней, прежде чем мне удалось поговорить с Нефру-ра наедине. Было видно, как она испугалась, когда я рассказала ей о своей встрече с Унасом. Но ее ответ прозвучал так, как я и предполагала. Я не знаю, утешило ли его то, что я ему сказала. Но я объяснила ему, насколько безумным был его замысел, и сказала, что только признание полной бессмысленности этой затеи не позволило царевне выполнить его желания. Слишком много глаз следило бы за каждым ее шагом.
В те дни умер слепой музыкант, который жил из милости у моего брата. После него не осталось ничего, кроме лютни да еще пестрого платья, не потерявшего свежести своих красок, – свидетельство ткацкого мастерства женщин с его родины. Слепого без поминок зарыли бы в песок и никто бы не знал его могилы, если бы мой брат не попросил отца своей жены набальзамировать его тело, а я не заплатила бы тем золотым браслетом, который мне дал Унас, за скромную гробницу в скалах. Я получила за это лютню, но красивую пеструю ткань брат накинул на плечи своей жене. Она со смехом покружилась в ней перед мужем, но затем положила платье в сундук и не собиралась его носить. Ведь она гордилась тем, что была родом из Черной земли, дочерью бальзамировщика из Западного города – как же можно было требовать от нее, чтобы она надела платье, которое сделали женщины в презренной стране Речену и по которому узнают детей песка?
Я поняла по виду брата, что он расстроился, видела, что и мать рассердилась на свою невестку. Однако оба они не сказали об этом ни слова.
Но зато как я обрадовалась лютне! Не то чтоб я не желала старику ударять по ее струнам еще много лет и подпевать слабым голосом. Он любил это делать. Часто рядом останавливались прохожие, слушали удивительную музыку, иногда подходили и что-нибудь бросали музыканту: несколько фиников, кусок лепешки, орех пальмы дум. Без сомнения, старик и сам сумел бы заработать себе на жизнь, если бы ходил с поводырем по дворам богачей. Но мой брат Каар не тревожился об этом. Он сажал слепого за свой стол, хотя он и не был роскошным, и делал бы это и в том случае, если б никогда не узнал, что старик спас жизнь нашему брату Ассе… Да и как бы тот рассказал об этом, не зная ни нашего родного языка, ни языка людей?
Но однажды мимо нашего дома проходил человек. Слепой как раз пел, и тот ворвался во двор с целым потоком слов, которых мы не понимали. А у слепого на мертвых глазах выступили слезы, едва он услышал звуки родной речи. Они долго беседовали друг с другом.
Этот человек был одним из пленников, которых привел с собой первый Тутмос из похода в презренную землю Речену. Он еще не совсем забыл язык своей родины, и от него мы узнали о судьбе нашего брата.
Мы знали, его сослали на бирюзовые рудники, которые были посвящены Хатхор, повелительнице бирюзы. Нужно было плыть вниз по Реке, а потом несколько дней идти на восток, через пустыню, чтобы попасть в дикие горы, которые, как полуостров, вдавались в море. Там добывали еще и медь, и в рудниках работало много чужеземных рабов, а дети Черной земли были только надсмотрщиками и жрецами в святилище Хатхор. Работа была тяжелой, а надсмотрщики – жестокими. Поэтому рабы стонали и роптали. Но разве это помогало? Бежать они не пытались, так как всякий понимал, что каждодневный нечеловеческий труд лучше, чем смерть от жажды и изнеможения.
Но однажды в лагере появился молодой парень. Воины фараона схватили его неподалеку от рудника. Он утверждал, что знает пути через скалистую местность и что ему известны скрытые родники и прятавшиеся то тут, то там плодородные долины. И нашлась горсточка дерзких смельчаков, готовых рискнуть вместе с ним, и мой брат был одним из первых.
Ночью они напали на надсмотрщиков и убежали. В первые же дни им удалось убить горного козла. Они сшили из шкуры бурдюк и наполнили его водой, высушили на солнце мясо, нарезанное тонкими полосками, и отправились в путь. Они надеялись за несколько дней пересечь пустыню и в конце концов найти корабль, который доставил бы их в Библ.
Однако их вожак, очевидно, не так хорошо знал дороги, как можно было подумать. Вскоре запас воды подошел к концу, а обещанные колодцы не показывались.
Тогда они спустились в долину. На ее дне якобы находился источник; но ни один зеленый стебелек не выдавал присутствия воды, как они ни искали ее. В конце концов вожаку пришлось сознаться, что он заблудился. Вода, должно быть, была в соседней долине. Утомительный подъем на гребень. Еще более утомительный спуск. И опять никакого источника!
Беглецами овладело уныние. Вожак выразил готовность в одиночку отправиться на поиски воды. Он взял с собой мех с последними, оставшимися еще на дне каплями. Они ждали два дня. Он не вернулся. Коршуны кружили над ними.
Но мой брат не собирался в бездействии ожидать смерти. Его попутчики не захотели последовать за ним. Тогда он оставил их и пустился в дорогу один. Его сопровождали одни лишь коршуны. Асса знал только то, что если будет все время идти вслед за заходящим солнцем, то в конце концов должен добраться до моря. Идя навстречу восходящему солнцу, он мог надеяться наткнуться на пастухов. Они знали скудные пастбища этих пустынных гор и упрямо боролись за жизнь для себя и своих животных в этом враждебном всему живому мире. И он пошел на восток.
