Элизабет Херинг - Служанка фараонов
Однако Унас не дал мне задержаться подольше.
– Поздно, – торопил он, – пойдем дальше! Он взял меня за руку и с силой потащил за собой через второй зал. Здесь факел осветил одни белые стены, на которых лишь кое-где черными линиями были намечены большие фигуры богов. Я не успела рассмотреть, был ли это Тот с головой ибиса, или Хатхор с рогами коровы, или же Амон, царь богов, в своей высокой двойной короне. Унас спешил мимо всех этих картин, чтобы поскорее добраться до лестницы, ведущей наружу. Но мы не успели дойти до выхода. Из темноты выросла какая-то фигура и преградила нам дорогу.
Испугавшись до глубины души, я уставилась в лицо мужчины. Меня бы нисколько не удивило, если бы один из мертвых царей восстал из своего гроба. Но на нас смотрели не глаза из драгоценных камней, а мрачные и угрожающие глаза Сенмута.
– Что вы здесь делаете? – строго спросил он, но мне показалось, что эта строгость больше относится к Унасу, чем ко мне.
– Я смотрел за рабочими, как ты и приказывал… а потом пришла Мерит, которую прислал Пуэмра с поручением к главному рисовальщику, – соврал Унас, но это только наполовину было ложью.
– Пуэмра? Что за поручение может он передать рисовальщикам? – вспылил Сенмут. Но его племянник ответил:
– Это по поводу царя! А поручение было подписано царицей! Оно уже выполнено. Хочешь посмотреть?
Сенмут молча кивнул. Светя факелом, Унас пошел впереди. Мы пересекли залы и пришли в маленький алтарь. Здесь на стенах тоже были картины, и я узнала Ее Величество, которая в полном царском облачении в молитвенной позе стояла между Амоном и Ибисоголовым, а за ней – вторая фигура с царскими регалиями, с жертвенной чашей в руке. Кто же приносил здесь жертву рядом с Макара – кто имел на это право?
Сенмут осветил факелом изображение, четко выделявшееся на белой стене. Затем он повернулся к Унасу и спросил – его голос звучал как-то странно:
– С каких это пор сын Исиды приносит жертву как жрец в доме Амона?
– С тех пор, как его привез второй пророк! Тогда, когда ты был в каменоломнях.
– Вот что, значит, Пуэмра ездил в храм Птаха?.. Пуэмра, сын Аменет!
Что я слышала? Сын Исиды… молодой Тутмос… приносил жертву в храме Амона… и был теперь там жрецом? Он жил теперь в столице? А его изображения помещались рядом с изображениями его мачехи, там, где покоились его предки?
Затем мы спустились по лестнице. Аромат ладановых деревьев, росших по обеим сторонам аллеи, распространялся в темноте теплой ночи. Мужчины шли впереди. Я не прислушивалась к их разговору. Одна-единственная мысль стучала в висках: он – жрец в этом храме Амона.
Вдруг, еще вся во власти своих мыслей, я насторожилась. Голос Сенмута произнес, и произнес совершенно спокойно, как будто между прочим:
– А ты отправишься завтра на барке Хеви в каменоломни!
– Но ведь через десять дней Праздник долины! Я хотел…
– Тогда тем более тебе нужно ехать завтра же! Молча мы переправились на тот берег. Луна зашла. Река текла темная и спокойная. Кругом не было ни души. Никто не решался отправиться в путь ночью, ведь здесь каждого подстерегал Себек со своими подданными. У нас ожесточенно греб, я держала факел, Сенмут сидел на руле. Никто из нас не произнес ни слова.
На восточном берегу мы расстались с Унасом, который на своем челне отправился вниз по реке. Сенмут же открыл потайную калитку, ведшую в царский дворец, и впустил меня. Прежде чем отпустить меня, он крепко сжал мне руку и сказал:
– Я не знаю, о чем с тобой говорил Унас. Но что бы это ни было, не говори ничего Нефру-ра, если не хочешь навлечь беду на нее… да и на себя тоже!
Было уже очень поздно, ноги мои горели от усталости, а я все ворочалась на лежанке и не могла уснуть. Как бы мне хотелось распутать нити, которые плелись вокруг меня, как бы хотелось узнать, о чем говорили за закрытыми дверями!
Состоится ли примирение? И если да, то какой ценой? Нефру-ра… и Тутмос? Не будет ли провозглашена их помолвка на Празднике долины? Аменет твердила, что это был единственный выход, который разрешал бы все трудности и разогнал грозные тучи. Может быть, поэтому и отослали Унаса?
Хатшепсут? Значит, ее удалось переубедить? Не воспользовались ли Аменет и Пуэмра отсутствием Сенмута, а остальное довершили бессонные ночи? Примирение! Но тогда какое солнце вставало, а какое заходило? Кто будет давать распоряжения о налогах, выносить приговоры, назначать чиновников словом, править? Или же одно то, что сын Исиды принес жертву своему покойному отцу, решило все?
Какое мне до этого дело? Тутмос приносит жертву! В храме Амона! И Мерит поет… в храме Амона!
С этими мыслями я, наконец, уснула.
Хотя на следующий день мы рано отправлялись в храм, мне еще нужно было успеть сходить к садовнику за цветами и сплести венки для Нефру-ра и для себя. Хатшепсут распорядилась, чтобы ее дочь чаще выполняла свои обязанности в храме. Она опасалась, как бы на празднике систр не оказался для царевны слишком тяжелым, если ее руки не привыкнут держать и покачивать его.
Вскоре после восхода солнца Пуэмра забрал нас и повел к священному озеру, в котором супруга бога принимала очищение и в которое должна была окунуться и я, ибо служить божеству не дозволено никому, у кого на теле есть хотя бы крошечное пятнышко.
Затем мы вошли в одну из комнат, которые находятся позади святая святых. Там мне предстояло надеть на супругу бога украшения и головной убор в виде коршуна, что она неохотно позволила мне сделать.
Когда мы были готовы и собирались выходить, в дверях показался молодой жрец.
– Вам придется еще немного подождать, – сказал он, – статуя бога еще не одета.
Тысячу раз за эту ночь я рисовала в своем воображении тот миг, когда он окажется передо мной… и узнает меня… и скажет мне: «Ты Мерит! Я не забыл тебя!» Но он не посмотрел на меня, а когда я попыталась остановить его взглядом, он уже исчез.
– Это… сын Исиды? – спросила Нефру-ра, когда он вышел.
А я ответила:
– Не знаю, – и опустила глаза.
Я думала, что в этот день буду петь, как никогда еще не пела, но мой голос казался мне самой чужим. Один раз я даже запнулась, забыв следующее слово, так что все взоры обратились на меня, и я чуть не сгорела со стыда. Но это прошло, а молодой жрец больше не показывался.
Через несколько дней я взяла с собой лютню, которую до сих пор не приносила в царский дворец. Я сидела в отдаленной части сада, наигрывала одну из чужеземных мелодий и пела слова, которые мне приходили в голову, потому что я не запомнила чужих, непонятных слов:
Ты не смотришь на меня,
Хотя я стою перед тобой,
И не узнаешь меня,
Хотя я с тобой говорила,
А ведь все мои мысли были о тебе!
Ты не ищешь моего взора
И не читаешь в нем,
Ты не спрашиваешь меня,
Как я спала,
А ведь я не смыкала глаз всю ночь!
Ты не замечаешь,
Как красиво я нарядилась,
Ты не видишь
Венка в моих волосах
А ведь все цветы я рвала для тебя!
Не могу сказать, долго ли я ждала, пока он дал мне о себе знать в первый раз. Для меня это была целая вечность, но, вероятно, прошло всего несколько дней, потому что это случилось еще до Праздника долины. Хор уже закончил службу в честь богини, танец утомил меня, я села, прислонившись к стене, и закрыла глаза… и тут внезапно почувствовала, как чье-то горячее дыхание обожгло мой затылок. Я быстро обернулась.
– Приходи сегодня вечером к первой смоковнице! – прошептал он и в тот же миг прошел мимо, не обращая на меня никакого внимания, как будто и не видел меня.
К первой смоковнице? Это могла быть только одна из тех смоковниц, что росли на берегу Реки, куда примыкал дворцовый сад.
Как только все улеглись, я выскользнула из каморки. Счастье, что теперь не было рядом Небем-васт – моя нынешняя соседка спала очень крепко. Но я ждала напрасно. Он не пришел!
Глубоко обиженная, я после полуночи вернулась в свою каморку – на окнах не было решеток, а я уже давно научилась пользоваться как ступенькой выступом стены. Застонав, я упала на постель. На следующий день я видела его только издали и поклялась себе никогда больше не подходить к той смоковнице. Но когда все в доме уснули, я напрасно ворочалась на лежанке, и в конце концов ничего не смогла с собой поделать. Как по принуждению, от которого невозможно уклониться, я поспешила на условленное место.
Луна уже шла на убыль и еще не взошла. Забыв о всякой осторожности, я бежала как одержимая. У смоковницы я остановилась, прислонилась головой к ее растрескавшейся коре, как бы ища у нее поддержки, и тяжело дышала.
И тут как будто весло ударило по воде. Я испуганно спряталась за широкий ствол, так чтобы меня не было видно со стороны Реки, и тогда услышала свое имя, и две руки втянули меня в лодку.
– Я знал, что ты придешь… и сегодня тоже!
Он греб против течения. Теперь я не могла удержаться от слез, чтобы выплакать все упрямство, и все разочарование, и всю тоску, и всю ярость, и свой гнев на себя за то, что я была полна тоски, и так разочарована, и так упряма… и за то, что даже стыд не удержал меня и я откликнулась на его зов.
