Себастьян Барри - Скрижали судьбы
Джон Лавелл отправился в Америку, а я отправилась в место под названием кафе «Каир», которое было гораздо ближе.
Глава одиннадцатая
Джон Кейн пришел сегодня с невероятным заявлением. Сказал, что подснежники в этом году ранние. Вот уж от кого не ждешь рассказов про подснежники. Говорит, в дальнем саду, куда позволено заходить только сотрудникам лечебницы, он видел цветущий крокус. Он все это очень любезно рассказывал, стоя посередине комнаты со шваброй в руках. Вообще-то он зашел вымыть пол, рассказал мне про эти чудеса и ушел, так ничего и не помыв. Наверное, его отвлек этот внезапный приступ поэзии. Что вновь доказывает — мало кто всю жизнь держится своего характера, люди все время от себя отступают. Однако же он по-прежнему не знался с умывальником, и ширинка у него была расстегнута, как обычно. Однажды какой-нибудь зверек заметит его расстегнутую ширинку, залезет туда и станет там жить, будто ежик в манящем сыром ясеневом дупле.
Я пишу это все очень спокойно, хотя спокойной меня сейчас ну никак не назовешь. После обеда заходил доктор Грен, просидел час. Меня поразило его посеревшее лицо, и вдобавок он еще был в темном траурном костюме, потому что только что вернулся с похорон жены. Он называл ее Бет, наверное, это сокращение от Бетти, а это сокращение — от какого имени? Я даже не помню. Наверное, от Элизабет. Сказал, что на похоронах было сорок четыре человека, он их всех сосчитал. Я подумала, что на моих-то будет еще меньше, гораздо меньше, никого там не будет, если только доктор Грен не придет. Но какое это имеет значение. Горе было видно во всех его морщинках, и на месте сбритой бороды у него теперь была яркая красная сыпь, до которой он то и дело осторожно дотрагивался.
Я сказала, что в такой день на нас не стоило бы тратить время, но он ничего не ответил.
— Я тут внезапно нашел кое-какие дополнительные материалы, — сказал он. — Уж не знаю, помогут ли они нам, так как речь там идет о делах давно ушедших дней. Как говорится.
Кто это так говорит? Люди, с которыми он общается? Старики времен его молодости? Когда доктор Грен был молод? Наверное, в пятидесятых — шестидесятых годах прошлого века. Когда королева Елизавета была молодой, а Англия — старой.
— Это небольшой отчет, написанный много лет назад, — я даже не знаю, был ли он сделан здесь или попал сюда вместе с вами, когда вас перевели из Слайго. Тогда я хотя бы могу надеяться на то, что у них сохранился оригинал. Копия отчета в очень плохом состоянии, бледная машинопись под копирку, чего и следовало ожидать. Да и та нашлась не целиком.
И впрямь, будто после раскопок в египетских пирамидах. Там говорится, что ваш отец состоял в Королевской Ирландской полиции[20] — давно я не встречал этого названия, — и приводятся обстоятельства его смерти, даже, можно сказать, убийства. Мне было очень тяжело прочитать об этом. Не знаю, но я вдруг почувствовал, что должен вас сегодня повидать, несмотря на мои нынешние… затруднения. Все в отчете показалось мне столь свежим, столь недавним, наверное, потому, что я сейчас очень чувствителен к любой беде и любым бедам. Наверное. Я очень расстроился, Розанна. В основном потому, что я ничего не знал.
Его слова нависли надо мной — такие тяжелые слова.
— Наверное, это про кого-нибудь другого, — сказала я.
— Вот как? — спросил он.
— Да, — ответила я. — Вы, может быть, зря расстраиваетесь. По крайней мере из-за меня.
— Так это не про вашего отца?
— Нет.
— Что ж, рад это слышать. Но там стояло ваше имя — Розанна Макналти.
— Вы меня зовете миссис Макналти, а за этим именем стоит другая история. Меня бы лучше звать девичьим именем.
— Но вы ведь были замужем?
— Да, замужем за Томом Макналти.
— Он умер?
— Нет, нет.
Но больше я не смогла ничего прибавить.
— В отчете говорится, что ваш отец был полицейским в Слайго в двадцатых, в самый разгар беспорядков, и трагически погиб от рук республиканцев. Признаюсь честно, в этой теме я «плаваю». В школе нам весь этот период казался скоплением каких-то ужасных ошибок и сплошных войн. Даже Вторая мировая казалась нам… даже не знаю чем. Историей древнего мира? И это при том, что я родился во время войны. Вашего отца ведь звали Джозеф — Джозеф Клир?
Но меня вдруг охватило какое-то неприятное чувство — не знаю, бывает ли с вами такое, — как будто бы тебя всю законопатили какой-то паклей. И, прихватив это чувство деснами, я прямо-таки ощущала, что вгрызаюсь в паклю. Я с ужасом взглянула на доктора Грена.
— Что с вами такое, Розанна? Я вас чем-то огорчил? Простите меня.
— Возможно, — сказала я, наконец прорвавшись сквозь паклю, — такая у вас работа, доктор Грен?
— Огорчать вас? Нет-нет. Моя работа — помогать вам. Сейчас мне нужно вас расспросить. Нынче это даже моя обязанность. Столько сейчас законов новых. Я бы с превеликой радостью все это бросил — нет, вас бы я не бросил, но оставил бы в покое, разрешил бы вам говорить о чем угодно или не говорить вообще ни о чем, а я начинаю думать, что разговоры ни о чем — самая здоровая тема.
— Моя девичья фамилия Клир, — вдруг сказала я.
— Так я и думал. Я ведь ее видел в той книжке, — сказал он. — Редкая фамилия. Джо Клир. Однофамильцев, наверное, немного наберется. В Ирландии вообще немного, наверное, наберется Клиров. Интересно, это какая-то форма от Клэр или, быть может, как-то связано с островом Клир?
Выговаривал он это будто через силу и снова был похож на озадаченного мальчишку, которому в школе слишком много задали уроков.
— Мне кажется, это протестантское имя, которое давным-давно пришло сюда из Англии.
— Вы так думаете? Макналти, конечно, имя распространенное. Макналти тут везде.
— В Слайго они с давних пор. Муж рассказывал мне, что Макналти были последним племенем каннибалов в Ирландии. Где-то, мол, записано, что они поедали своих врагов.
— О господи!
— Именно так. Я сама в то время не ела мяса. Меня от одного запаха тошнило, а ему я тогда мясо каждый день готовила. Так вот, муж любил всем рассказывать, что он-де последний в Ирландии каннибал-вегетарианец.
— Шутник был ваш муж.
Ой-ой, опять всплываю на поверхность. Я тут же прикусила губу. Не хотелось мне начинать все заново.
— Ну что же, — сказал он, наконец-то собираясь уходить, — я могу завтра или послезавтра принести этот отчет, вам, наверное, интересно будет на него взглянуть.
— Глаза у меня уже не те, что прежде. Я читаю, конечно, Томаса Брауна, но эту книгу я уже наизусть выучила.
— Нужно раздобыть вам очки для чтения, миссис Макналти — или лучше мисс Клир?
— Да мне и без очков хорошо.
— Ну ладно.
И тут он почему-то рассмеялся — смех был такой, звоночком, так смеются, когда в голову вдруг что-то смешное придет, и не успеешь себя одернуть, а уж засмеялся.
— Ничего, ничего, — сказал он, хоть я и ни слова не сказала. — Простите. Это так, ничего.
И кивнув, он вышел. В дверях он помахал мне рукой, будто бы я отплывала куда-то на корабле. Было ли это до того, как Джон Кейн пришел со своими подснежниками или после? Не могу вспомнить.
Нет, помню. Джон Кейн возвращался, чтобы помыть пол. Как-то он, видимо, припомнил, что пол так и не вымыл. В конце концов, он ведь тоже уже старик — старик, который ухаживает за стариками. Хотя он и не ухаживает. Когда он прошелся шваброй у меня под кроватью, то вытащил оттуда ложку. Ложка была грязная, в супе, наверное, я ее уронила с подноса. Он бросил на меня мрачный взгляд, легонько шлепнул меня по щеке и ушел.
* * *И как это хорошая история потихоньку превращается в плохую?
Записи доктора Грена«Верно, что человек алчет жизни, по сколку жаждет жить даже тогда, когда весь мир клонится к закату…»
Всего две недели, как ее похоронили. Бет. Даже имя написать тяжело. Теперь, когда я в доме совсем один, по ночам слышно какое-то постукивание, звук, который я бессознательно слышал, наверное, миллион раз — какая-нибудь дверь ходит в пазах из-за сквозняка, но теперь я, сам не знаю почему, боязливо выглядываю в темный коридор и думаю, а не Бет ли это. Как же странно и страшно — жить с призраком собственной жены.
Хотя, конечно, ее призрака тут нет. Просто вот такой мне попался странный фрукт в роге изобилия, который на меня вытряхнуло горе.
Как же тяжело жить. Я почти готов признать, что весь мой мир клонится к закату. Как часто я, бывало, с легкостью, с профессиональной отстраненностью выслушивал какого-нибудь беднягу, искореженного депрессией — болезнью, истоки которой могли крыться в точно такой же беде, что постигла меня.
Я чувствую себя настолько опустошенным, что ищу поддержки в любом проявлении силы духа, душевного здоровья. Я смотрел, как вешали Саддама Хусейна, «президента Ирака», как он продолжал себя называть, и искал в его лице следы боли и страдания. Но он был разве что немного растерян и казался сильным, даже умиротворенным. С каким же презрением он смотрел на своих захватчиков, даже когда те смеялись над ним. Наверное, не верил, что у них хватит духу его прикончить. Поставить точку в его истории. Или, быть может, он думал, что у него самого хватит духу поставить эту точку — и размашисто расписаться. Много месяцев назад, когда его только вытащили из укрытия, он был весь какой-то растерянный, грязный. Во время судебных заседаний он всегда появлялся в безупречно чистом костюме. Кто же его стирал, сушил, гладил? Какая горничная? И как его история видится другу, стороннику, земляку? Когда он шел на смерть, я завидовал его явному спокойствию. К Саддаму не проявили милосердия, и сам он никогда не проявлял милосердия к врагам. Он был спокоен.
