Джованни Верга - Ссора с патриархом
Никаких разговоров о посторонних вещах! Юный секретарь епископа, дон Артуро Филомарино, лишился должности только потому, что в один прекрасный день в приемной зале монастыря святой Анны пообещал воспитанницам и молодым монашенкам, которые так и пожирали его глазами сквозь решетку, что он добьется разрешения посадить в монастырском саду грядку земляники.
Монсиньор Партанна лютой ненавистью ненавидел женщин, а под плащом и накидкой монахини он видел женщину особенно опасную, ибо то была женщина смиренная, мягкосердечная и верующая! Вот почему всякое слово, с которым он обращался к монахиням, походило на удар розги.
Марко Меола знал от своего дяди-секретаря о ненависти монсиньора Партанны к женщинам. Ненависть эта казалась ему чрезмерной, и он не сомневался в том, что она возникла в душе епископа благодаря каким-то тайным причинам, связанным с прошлым его преосвященства. Меола принялся доискиваться этих причин, но прекратил свои розыски сразу же после загадочного появления в монастыре святой Анны некоей новой воспитанницы. То была несчастная горбунья, которая с трудом несла свою непомерно большую голову; на ее бледном, истощенном лице выделялись огромные овальные глаза. Горбунья доводилась племянницей монсиньору Партанне, но о ней ничего не было известно его родственникам в Пизанелло. Да и прибыла она не из Пизанелло, а совсем из другой местности в центре страны, где несколько лет назад Партанна был приходским священником.
Именно в день прибытия этой новой воспитанницы в монастырь святой Анны Марко Меола торжественно провозгласил на площади, обращаясь к своим единомышленникам-либералам:
— Синьоры, я обещаю и клянусь, что члены конгрегации не возвратятся в Монтелузу!
И вскоре после этой торжественной клятвы мы с изумлением заметили, что жизнь Марко Меолы совершенно изменилась; мы видели, как по воскресеньям и по всем праздникам церковного календаря он направлялся в церковь и слушал там обедню; мы встречали его во время прогулок в обществе священника и старых ханжей; мы видели, как он усердно хлопотал всякий раз, когда подготовлялись пастырские поездки по епархии, которые монсиньор Партанна неукоснительно предпринимал, строго придерживаясь сроков, указанных в церковном уставе, невзирая на плохие дороги и нехватку экипажей, и Меола вместе со своим дядей неизменно входил в состав свиты, сопровождавшей епископа в его поездках.
Тем не менее я — один только я — не хотел верить в предательство Меолы. Как отвечал он на первые наши укоры, на первые наши протесты? Он заявлял самым решительным образом:
— Синьоры, не мешайте мне действовать!
Вы негодующе пожимали плечами, вы лишили его доверия, подозревали его и громко обвиняли в измене. Я же продолжал оставаться ему другом, и в тот незабываемый вечер, когда серебристый колокол робко прозвонил три раза в ясном закатном небе, мне довелось выслушать его таинственное полупризнание…
Марко Меола, который никогда раньше не посещал свою тетку, монахиню монастыря святой Анны, чаще одного раза в год, теперь начал навещать ее каждую неделю вместе со своей матерью. Его тетке было поручено наблюдение за тремя воспитанницами монастыря. Три эти воспитанницы, три голубки, были очень привязаны к своей наставнице и повсюду следовали за ней, точно цыплята за наседкой; не расставались они с нею и тогда, когда ее приглашали в приемную залу монастыря во время посещения сестры и племянника.
И в один прекрасный день произошло чудо. Монсиньор Партанна, который лишил монахинь этого монастыря привилегии, коей они до того пользовались, — дважды в год входить поутру в церковь и при закрытых дверях украшать ее своими руками по случаю праздника тела господня и мадонны дель Люме — внезапно отменил свой запрет и вновь даровал им эту льготу после настоятельных просьб трех воспитанниц монастыря, и особенно его племянницы, несчастной горбуньи.
Говоря по правде, самое чудо произошло позднее, в праздник мадонны дель Люме.
Вечером, в канун праздника, Марко Меола крадучись пробрался в церковь и всю ночь провел в исповедальне приходского священника. На рассвете на площади перед монастырем уже стояла наготове карета. И когда три воспитанницы (две — прелестные и живые, точно влюбленные ласточки, а третья — горбатая и больная астмой) вошли со своей наставницей под своды церкви, чтобы украсить алтарь мадонны дель Люме…
Вот вы говорите: Меола украл, Меола разбогател, Меола, чего доброго, станет завтра давать деньги в рост. Верно. Но поразмыслите, синьоры мои, поразмыслите о том, что Марко Меола похитил не одну из двух прелестных воспитанниц, что были в него страстно влюблены, а третью, да, третью — эту несчастную, рахитичную девицу с гноящимися глазами!! Да, он похитил именно эту горбунью, дабы воспрепятствовать членам конгрегации возвратиться в Монтелузу.
В самом деле, чтобы склонить Марко Меолу к браку с похищенной им девицей, его преосвященству пришлось обратить в приданое племянницы деньги, собранные для возвращения членов конгрегации. Монсиньор Партанна уже стар, и ему не хватит времени снова скопить необходимые средства.
Что обещал Марко Меола нам, либералам Монтелузы? Что члены конгрегации не возвратятся.
Ну что ж, синьоры? Разве теперь уже не очевидно, что члены конгрегации действительно не возвратятся в Монтелузу?
1909 Перевод Я. ЛесюкаСЧАСТЛИВЦЫ
Настоящее паломничество к дому молодого священника дона Артуро Филомарино.
Визиты соболезнования.
Все соседи столпились у окон и дверей и неотрывно следили за облупленной, потемневшей дверью с траурной лентой. Дверь эта — то ли полуоткрытая, то ли полузакрытая — походила на морщинистое лицо старика, который, прищурив глаз, лукаво подмигивал каждому, кто входил в дом после того, как хозяин в последний раз покинул свое жилище ногами вперед.
Любопытство, с которым соседи наблюдали за посетителями, наводило на мысль, что цель этих визитов была совершенно иная, чем могло показаться с первого взгляда.
Каждого нового посетителя встречали со всех сторон возгласами изумления:
— Ого, этот тоже?
— Кто, кто?
— Инженер Франчи!
— И он туда же?
— Да, и он вошел. Но как это понять? Масон? Да, синьоры, представьте себе. А перед ним прошел этот горбун, доктор Нишеми, атеист, да, атеист; а после него — свободомыслящий республиканец, адвокат Рокко Турризи, и с ним нотариус Шиме. А вон и кавалер Преато, а этот вот — комендаторе[68] Тино Ласпада, советник префектуры; не обошлось и без братьев Морлези, тех самых, что как только усядутся, бедняжки, тут же все четверо начинают храпеть, словно их опоили. Даже барон Черрелла явился, сам барон Черрелла! Словом, все самые важные персоны в Монтелузе: чиновники, негоцианты, люди свободных профессий…
Дон Артуро Филомарино прибыл накануне вечером из Рима; этот молодой священник, после того как впал в немилость у монсиньора Партанны из-за грядки земляники, обещанной монашенкам монастыря святой Анны, отправился в столицу, чтобы пополнить свое образование и получить степень доктора филологии и философии. Срочной телеграммой его вызвали в Монтелузу к неожиданно заболевшему отцу. Он приехал слишком поздно и был лишен даже горького утешения увидеться с ним в последний раз!
Четыре замужние сестры и зятья скороговоркой сообщили молодому человеку о скоропостижной смерти отца и тотчас же принялись со злобой, неприязнью и отвращением попрекать дона Артуро тем, что его собратья, священники Монтелузы, потребовали от умирающего двадцать тысяч лир, двадцать, да, двадцать тысяч, за обряд последнего причастия. Можно подумать, что добряк мало жертвовал на благочестивые дела и богоугодные заведения! Разве не облицевал он мрамором два храма? Разве не воздвигал алтари? Не дарил изображения и статуи святых? Не раздавал щедрой рукой деньги на всякие религиозные празднества? Отведя душу, они удалились, сердито отдуваясь и жалуясь, что смертельно устали от бесконечных хлопот, свалившихся на них в эти ужасные дни, и дон Артуро остался один, совсем один (боже святый!), с домоправительницей, весьма… да, весьма молоденькой особой, которую отец, по доброте душевной, незадолго до смерти выписал из Неаполя; она уже настолько освоилась, что с приторной любезностью называла молодого священника «дон Артури».
Каждый раз, когда дон Артуро был чем-нибудь недоволен, он имел обыкновение тихонько насвистывать сквозь сжатые губы, проводя при этом кончиками пальцев по бровям. И теперь бедняга при каждом «дон Артури»…
Ах уж эти сестры, эти сестры! С самого детства они недолюбливали его, а вернее, они его просто терпеть не могли, то ли потому, что он был единственным мальчиком в семье и самым младшим ребенком, то ли потому, что бедняжки, все четверо, были безобразны, одна безобразнее другой, а он — удивительно красив и грациозен в ореоле своих золотистых локонов. Это казалось им тем более несправедливым, что он мужчина и к тому же с детства по собственному желанию готовился стать священником. Дон Артуро заранее предвидел, какие отвратительные сцены, скандалы и распри начнутся, когда дойдет до раздела наследства. По настоянию зятьев несгораемый шкаф и письменный стол в кабинете их тестя были запечатаны, так как он не оставил завещания.
