Владимир Грусланов - По дорогам прошлого
Еще не утих пыл сражения, где-то на окраинах Одессы матросы и красногвардейцы еще громили гайдамаков, а сигнальщик на вспомогательном крейсере «Алмаз» доложил вахтенному начальнику:
— К Одессе приближается груженый парусник.
Послали катер выяснить: кто, откуда, с каким грузом, зачем?
С катера просигналили:
«Парусник из Херсона. На борту — яблоки. Везет спекулянт. В Одессу. На продажу».
— Проверьте! — приказали с «Алмаза».
Матросы с катера поднялись еще раз на борт парусника, спустились в трюм, поговорили с хозяином груза, черным, длинным, писклявым греком, поздравили его с благополучным прибытием в красную Одессу.
Хозяин груза растерялся от неожиданности, и сразу сделался еще тоньше, длиннее, как игла.
Матросы переполошились.
— Рассыплется человек, не довезем до берега!
— Ты, мил человек, не пугайся! — успокоил купца матрос. — Не тронем тебя! Яблочки, сказать по правде, заберем, а ты иди на все четыре стороны.
Купец приободрился и уже смелее спросил матроса:
— Одесса — красная?
— Красная, мил человек!
— А торговать в Одессе можно? — пропищал оживший купец.
Матрос засмеялся:
— Вот ведь какой организм. Только что боялся, не укокошим ли, и на тебе — торговать!
На паруснике оставили охрану. Катер вернулся к «Алмазу».
Судовой комитет крейсера решил: «Яблоки конфисковать и раздать раненым бойцам Красной гвардии и матросам».
Едва парусник стал на якорь, как на его борт поднялась команда матросов с крейсера «Алмаз». Началась выгрузка. Купца отпустили на берег.
Матрос с катера таскал ящики с яблоками с каким-то упоением и все время напевал озорную песенку о яблочке. По тому, как матрос лихо исполнял эту песенку, можно было понять, что он знает ее с детских лет, наверно, вывез из деревеньки, где родился и прожил лет двадцать, где ходил рука об руку с милой.
Катись, яблочко,
Куда котишься.
Отдай, батюшка.
Куда хочется… —
пел матрос, вынося на спине из трюма тяжелые ящики с яблоками.
Неожиданно он споткнулся. Потеряв равновесие, матрос уронил ношу на палубу и выругался. У ящика подломилась дощечка, выпал клок соломы, посыпались яблоки. Одно, янтарного цвета, покатилось по палубе и по сточному желобку упало за борт, в воду.
— Эх, яблочко, да куды котишься! — затянул со смехом матрос.
— Попадешь на «Алмаз», не воротишься! — подхватил другой, подбирая с палубы душистые, желтоватые, словно пропитанные медом, плоды.
— Ловко придумал! — одобрил товарища первый.
— Чего там!.. Голос твой, я подголосок, — отмахнулся тот, что составил строчку стиха про «Алмаз».
Через неделю по всей Одессе пели песенку о яблочке и «Алмазе», а вскоре она облетела всю страну. Эта песенка, как снежный ком, обрастала все новыми и новыми куплетами.
Ее пели красногвардейцы и солдаты молодой Красной Армии. Пели пехотинцы, пела кавалерия, пели летчики и артиллеристы. Все они пели одну и ту же песенку, но каждый на свой лад.
Эта песня, точнее ее мелодия, безудержно веселая, буйная, стремительная неслась вихрем по необъятной шири Советской страны, сражавшейся за лучшую долю простых людей.
Красноармейцы подхватили эту песенку и дрались с нею за счастье и долю и своей родины, и далеких земель, лежащих за ее пределами, за счастье и долю всех трудящихся людей.
Поют ее и в наши дни.
Вот какую историю рассказал нам наш старый друг — полковник медицинской службы Яков Клементьевич Водзянович.
КРАСНОГВАРДЕЙСКАЯ ПОВЯЗКА
В апреле тысяча девятьсот сорок второго года батальон капитана Максимова стоял в обороне на берегу реки Волхова, у самой станции Волховстрой.
Перед красноармейцами возвышались слегка опушенные весенним снежком корпуса первенца электрификации — Волховской ГЭС.
Противник беспрерывно, днем и ночью, совершал налеты на железнодорожную станцию. Авиация фашистов сбрасывала тяжелые бомбы. Советские зенитчики вели усиленный обстрел вражеских самолетов, не подпуская их до ГЭС.
Однажды ранним морозным утром авиабомба упала между двумя тесно примыкающими друг к другу двухэтажными домами. Сильный взрыв разрушил оба здания. На месте домов лежали груды битого кирпича и камня, торчали рваными зубцами остатки стен и крыш, валялись обожженные огнем бревна и доски, обрывки обоев, изломанная мебель, изодранные картины с кусками багета.
Среди исковерканных взрывом столов, стульев, диванов и кроватей лежали полузасыпанные известью и щебнем книги.
По обилию медицинских книг можно было безошибочно определить, что в разрушенном доме проживал врач.
На одной чудом уцелевшей стене свисала с гвоздя на длинном шнуре гравюра старого Петербурга, с Медным всадником на гранитной скале.
Чуть стихла бомбежка, капитан приказал старшему сержанту, пулеметчику Демидову и красноармейцу Халилову осмотреть развалины домов, узнать, не засыпало ли там людей.
Демидов выполнил поручение быстро. Пострадавших не оказалось. В руках у сержанта капитан увидел большую книгу в красном переплете.
— Что за книга? — поинтересовался он.
— «История Гражданской войны», — объяснил сержант, подавая книгу. — Вам принесли, товарищ капитан, участнику революции тысяча девятьсот семнадцатого года, — сказал он, смущаясь.
Красноармейцы знали, что в тысяча девятьсот семнадцатом году Максимов со своими товарищами, солдатами запасного батальона лейб-гвардии Финляндского полка, перешел на сторону народа.
Третьего июля финляндцы покинули казармы на Васильевском острове и вместе с балтийцами-судостроителями, вместе с большевиками завода «Сименс и Гальске» направились к Таврическому дворцу.
Над колонной революционных солдат и рабочих колыхались красные знамена. Алые лозунги требовали: «Вся власть Советам!», «Да здравствует революция!», «Мы наш, мы новый мир построим».
С ними шел прапорщик Максимов.
Рабочих и солдат встретили огнем из пулеметов. Стреляли юнкера и офицеры.
На Невском, там, где его пересекает Садовая улица, под пулями юнкеров Максимов родился во второй раз, родился к новой жизни — борца за лучшую долю трудового народа.
Капитан перелистал книгу и увидел вклеенную в нее красную шелковую ленту с надписью черными типографскими буквами:
27 февраля 1917 года
КРАСНАЯ ГВАРДIЯ
Васильевского Острова
Это был образец красногвардейской повязки.
Рабочие Петрограда, готовясь к штурму старого мира, смастерили такие повязки еще накануне восстания. Двадцать восьмого февраля они надели их на рукава своих кожушков, ватников, шинелей и подбитых ветерком «семисезонных» пальтишек. Надели, чтобы заявить «всем, всем, всем» о том, что родилась Красная гвардия, гвардия рабочих, гвардия восставших против гнета и насилия царского строя.
Не каждый получал право надеть на левый рукав гимнастерки, пиджака или старенького пальто такую почетную кумачовую повязку. Только лучших, проверенных в работе людей выделяли заводы и фабрики в число красногвардейцев.
Максимов задумался, вспоминая грозовые дни, когда зарождалось первое в мире государство рабочих и крестьян.
Выдернув из книги красную ленточку с такой волнующей сердце надписью — «Красная гвардия», — он протянул ее сержанту.
— Храни у себя, товарищ Демидов. На память о нашей боевой жизни. Не расставайся с нею. Пусть она напоминает тебе славного предка Красной Армии — героическую Красную гвардию.
Сержант поблагодарил капитана и, бережно свернув повязку, вложил ее в комсомольский билет и опустил поглубже в карман гимнастерки.
* * *…Январь тысяча девятьсот сорок четвертого года.
Вокруг блокированного фашистами Ленинграда завязались ожесточенные бои. Советские войска шли на прорыв.
Солдаты батальона капитана Максимова залегли в занесенной снегом глубокой канаве вблизи поселка, прикрывающего выход к шоссейной дороге.
За разрушенными домами, за обвалившимися печными трубами, среди груд мусора и щебня окопались фашисты. Они яростно отбивались от натиска советских пехотинцев, отстреливаясь из минометов и пулеметов, укрытых в развалинах зданий.
Огонь фашистов был таким плотным, что пехотинцы не могли сделать последнего броска. Они не в силах были перебежать те пятнадцать-двадцать шагов, которые отделяли их от окраины поселка.
«Только бы моим ребятам добраться до какого-нибудь бугорка там, в поселке. Зубами вцепились бы…» — думал Максимов.
Словно читая мысли командира, к Максимову подполз сержант Демидов.
— Товарищ капитан! Разрешите? Дело верное! — обратился он к Максимову, показывая на засыпанную снегом канаву. Она тянулась изогнутой линией к торчавшему на краю поселка остову дома на левом фланге противника.
