Владимир Грусланов - По дорогам прошлого
— Не подведете?
— Какой штык?
— Обыкновенный. От винтовки, — затоптался на месте, ничего не понимая, военфельдшер.
Пришлось подойти и к этим патрульным.
— Пропуск! — наставили они на гуляк винтовки.
— Штык! — пролепетал неуверенно Водзянович.
— Сам ты штык! Откуда у тебя этот пропуск?
— Да как же! На Гаванской остановил патруль. Сказали пропуск — «Штык».
Пошли расспросы: кто, с какого корабля, куда идут?
К патрулю подошли еще двое с винтовками. За поясами гранаты.
— Так вот, ребята! Барышни, конечно, дело серьезное, к тому же, невеста там. Идите. Если остановят, знайте, пропуск — «Приклад», а никакой не штык. «Штык» — это отзыв.
— А ты, того, не врешь с «прикладом»? Как те! — забеспокоился Милевский.
— Ты что, жених, не веришь военному моряку?..
— Верить-то верю, да как проверить, правду ли говоришь?
— Без «Приклада», браток, не дойдешь до невесты. Вспомни — «Приклад» — и топай.
Пошли дальше.
Одесса словно вымерла. Ни одного человека. Ни огонька. Собаки и те попрятались по дворам. Тихо, тихо. И только хохот матросской троицы нарушал эту тишину. Они вспоминали разговор с патрульными о «штыке», о барышнях и невесте и не могли не смеяться.
— Ловко подловил, подлюга, со штыком. Попались на удочку! Штык! — хохотал громче всех Милевский, виновник ночного путешествия. — Вот тебе и пропуск…
Вдруг у почтамта окрик:
— Стой!
Глядят друзья — солдаты, матросы, человек десять, а то и больше. За поясами револьверы, гранаты, через грудь накрест пулеметные ленты. В сторонке — пулемет. Рядом — команда. Черные и серые шинели, бушлаты.
Поняли: охрана главного почтамта. Еще шаг.
— Пропуск?..
— Приклад! — вышел вперед Милевский.
— Пропуск?.. — уже более грозно послышалось в ночи. Защелкали затворы винтовок.
— Приклад! Приклад! — бормотал неуверенно минер.
— Дай ему раза прикладом. Не видишь — гайдамацкий приспешник.
— Не спеши давать. Может, человек позабыл с испугу.
— Штык? — вырвалось вдруг у Милевского.
Ни «приклад», ни «штык» не произвели никакого впечатления. Пришлось подойти к охране поближе.
Снова: с какого корабля, куда идете, откуда пропуска «приклад» и «штык»?
— Забрать их! — Суровый голос был решителен.
— Забрать успеем, — задумался начальник охраны.
— Так это же Яшка Водзянович, фельдшер со «Святого Евстафия». В четырнадцатом вместе плавали на «Евстафии», — сказал вдруг молчавший до того угрюмый матрос в наглухо застегнутом бушлате и с большущей деревянной кобурой маузера с правого бока. — Яшка, друг, ты?..
— Я! — ответил, конфузясь, Водзянович,
— С «Николая»?
— С «Николая».
— Что там делаешь?
— Секретарь судового комитета.
— А по ночам чего бродишь?
— Дружка проводить надо. К невесте… Одному ему не с руки, время сам знаешь какое, того и гляди, под гайдамацкую пулю угодишь.
— Вот черти! К невесте!.. — ухмыльнулся матрос с кобурой.
— Ты знаешь его? — прервал матроса начальник охраны.
— Вместе ж плавали!
— С тобой кто? — спросил начальник Водзяновича.
— Председатель судового комитета минного заградителя «Святой Николай» Антон Милевский… — начал было докладывать по форме Водзянович, но начальник охраны остановил его.
— Отставить! Ясно! Свои ребята. Пусть погуляют. Завтра в бой идти. Валяй дальше, хлопцы! — скомандовал он. — Да пропуск не путайте. На эту ночь «Курок» пропуск. Благополучно пришвартоваться! — пожелал он на прощанье.
— До скорого причала! — крикнули хором остальные и раскатисто засмеялись.
Матросы с «Николая» пошли дальше.
Использовать новый пропуск не понадобилось. Никто больше не встретился им.
— Вот тебе и амба! Могли задержать за милую душу, — сокрушался минер.
— Знали, что не те, так другие патрульные зацапают нас, — соглашался с ним фельдшер. — Вот и давали липовые пропуска — «штык» да «приклад». Не шляйся по ночам!
— Вон Херсонская! Теперь не задержат, — вздохнул с облегчением Милевский.
Добрались до Херсонской. Невеста Милевского и ее сестры встретили моряков так, будто те с неба свалились. Долго не пускали в квартиру.
— Похоже, нас за гайдамаков принимают? — шепнул фельдшер Милевскому.
— Маруся! Это я! Антон! — шептал минер у двери. — С дружками я к тебе. Со «Святого Николая».
Но Маруся не сдавалась.
Милевский пошептал еще что-то, ведомое одной Марусе.
Замешательство улетучилось. Моряков впустили и дом.
Милевский с невестой шептались в углу. Сестры в ужасе всплескивали руками, слушая рапорт Водзяновича о том, как они сменили три пропуска, чтобы добраться до их дома.
На столе появился чай, пироги. Девушки смеялись, угощая героев домашними припасами.
На обратном пути никто матросов не останавливал. Да они и сами старались избегать встреч, выбирая улицы поглуше.
— Ну как, жених? Скоро свадьба? — толкал военфельдшер Милевского.
— Покончим с контрой, позову! — смеялся минер.
ЯБЛОЧКО
I
Говорили о музыке, о песнях.
Вспоминали, как композитор Шостакович в тысяча девятьсот сорок втором году, в блокированном Ленинграде, создал свою седьмую симфонию — «Ленинградскую».
Беседа шла за чайным столом у отставного полковника медицинской службы Якова Клементьевича Водзяновича. Хозяин отмечал какое-то семейное торжество, принимал у себя товарищей по прежней работе.
Старый врач, тоже полковник, рассказывал историю песни «Смело, товарищи, в ногу».
— Слова этой песни, — говорил он, — написал ученик Менделеева, Радин. Он сменил блестящую карьеру ученого на тяжелую жизнь революционера-профессионала. Жандармы арестовали Радина, посадили в тюрьму. Здесь, в тюрьме, и сочинил он слова замечательной песни…
Гости задумчиво слушали врача.
В это время в комнату вошла хозяйка дома, жена Якова Клементьевича. Она поставила на стол вазу с виноградом, яблоками, грушами.
— Что призадумались? О чем это вы? Скушайте-ка лучше яблочко, — мило улыбнулась она, подавая гостям краснощекие яблоки.
Симпатичный толстяк с погонами майора на плечах встал из-за стола и, посмеиваясь, сел за раскрытый рояль. Полученное от хозяйки яблоко он положил на крышку рояля.
Эх, яблочко! Куда ты котишься? —
замурлыкал майор приятным тенорком, озорно поглядывая на яблоко.
Из-под его пальцев лилась бесхитростная мелодия песенки первых лет революции.
Гости, и молодые и пожилые, с удовольствием слушали звуки знакомой песни. А майор все играл и играл, усложняя простую мелодию замысловатыми трелями, неожиданными вариациями.
Он сыграл последний, бравурный куплет и закрыл крышку рояля.
— Все! — сказал майор и взял яблоко. — Извините, не мог не сыграть гимн такому чудесному произведению матери-природы, — потряс он зажатым в кулаке плодом.
— Спасибо тебе, дорогой! — остановил его хозяин. — Не надо извиняться. Своей песенкой ты напомнил мне давно забытый эпизод. Так, одна история. Связана с рождением матросской песни. Я расскажу, уж больно она занятная.
В молодые годы Якову Клементьевичу довелось быть участником важных событий. Война тысяча девятьсот четырнадцатого года застала его на службе в Черноморском флоте. В тот памятный год военный фельдшер Водзянович впервые вступил на палубу линейного корабля «Евстафий».
Спустя год его перевели на дивизион минных заградителей. Все там же, на Черном море. Там и воевал фельдшер до горького дня в мае тысяча девятьсот восемнадцатого года, когда в Севастополь вступили германские войска.
— Много воды утекло за эти годы, — рассказывал Яков Клементьевич. — Столько великих дел свершилось, — трудно охватить их все сразу оком человеческим…
Я расскажу вам об одном эпизоде из своей жизни. Он никем не отмечен в литературе, никак не повлиял на ход Октябрьской революции. Это только маленький штрих на грандиозной картине, которую сам народ назвал: «Великий Октябрь». Речь пойдет о матросской песне «Яблочко». О том самом «Яблочке», мотив которого так виртуозно использовал в своем балете «Красный мак» композитор Глиер.
И гости услышали эту историю.
II
Третий день на улицах Одессы стоял орудийный гул. Красная гвардия отбивалась от гайдамацких куреней[5], не пуская их к центру города. Кое-где она потеснила врага, отогнала к лиманам. В самый разгар боя за город выступили корабли Черноморского флота.
Загудели орудия тяжелой корабельной артиллерии. Красногвардейцы, поддерживаемые матросами, перешли в наступление.
Еще не утих пыл сражения, где-то на окраинах Одессы матросы и красногвардейцы еще громили гайдамаков, а сигнальщик на вспомогательном крейсере «Алмаз» доложил вахтенному начальнику:
