Николай Дубов - Колесо Фортуны
— Вы прекрасно понимаете, и для полной ясности я предлагаю вам перейти на родной язык.
Ган, упершись кулаками в колени, резко склонился в сторону Федора Михайловича, и в то же мгновение Бой вспрянул на передние лапы, Федор Михайлович поспешно схватил его за холку и с трудом вернул в прежнее положение.
— Прошу вас не делать резких движений. И тем более не хвататься за оружие. Бой этого не переносит и может порядком попортить вас.
Мистер Ган не шелохнулся. Он в упор смотрел на Федора Михайловича, лицо его начало медленно и страшно бледнеть. Ошарашенные ребята не сводили с него глаз, и им казалось, что вместе с краской из этого еще минуту назад такого большого и шумного человека вытекает сама жизнь. Губы его стали пепельно-серыми.
Несколько раз они беззвучно шевельнулись и снова сжались жесткой, скорбной складкой. Наконец мистер Ган заговорил, но как не похож был этот хриплый, натужный голос на его прежний…
— У меня нет оружия, я не диверсант, — сказал он. — Я — Ганыка…
Это признание было словно стержнем, на котором он держался, и стоило ему вырваться, как тело мистера Гана обмякло, обвисло и даже как бы сразу стало меньше.
В каком-то неожиданно бабьем смятении Юкины ладони взметнулись к щекам. Ребята растерянно зыркнули на Федора Михайловича и снова уставились на американца.
— Ганыка? — спросил Федор Михайлович. — Тот самый, помещик?
— Нет, сын. Помещик умер. Давно… — И, глядя исподлобья на Федора Михайловича, Ганыка спросил: — А вы — агент ка-ге-бе?
— Нет, — сухо ответил Федор Михайлович. — Я лесовод.
— Однако выследили меня?
— Я такими вещами не занимаюсь и вообще о вашем существовании узнал какой-нибудь час назад.
— Но как вы догадались, что я — русский?
— Вы слишком старательно притворялись. Если у человека болит нога, он, естественно, хромает. Но если он хромает то на одну, то на другую ногу… Я плохо знаю английский, русский несколько лучше. Вот своим русским языком вы себя и выдали. Вы говорили неправильно, но сама эта неправильность была неправильной. Поляк может сказать "матушка", но англичанин, как и русский, скажет "матушка" — он привык ставить ударение на первом слоге. "Во благовремении" даже по слогам иностранец правильно произнести не в состоянии, он обязательно его исказит, сделает хотя бы одну ошибку. А "ландрин" выдал вас с головой. До революции некий кустарьлоточник Федор Ландрин торговал леденцами вразнос, выбился в купцы. Его именем стали называть леденцы, а так как в России привыкли думать, что все лучшее идет из-за границы, фамилию купца, которая превратилась в название леденцов, стали произносить на французский лад — "ландрин". В революцию исчез Ландрин, слово "ландрин" умерло. Кто мог теперь употребить это слово?
Только коренной русак, но оторванный от стихии русского языка, сохранивший дореволюционную лексику. И наконец, помимо всего, вы отлично поняли вопрос, который я задал по-русски. Как видите, все довольно просто.
— О нет, совсем не просто! — сказал мистер Ган, глядя поверх ребячьих голов.
Над гречишным полем с самолетным гулом барражировали шмели и пчелы, на скале левого берега медленно покачивались кроны сосен, их прекрасные двойники струились в речном плесе, беззвучно текли и никуда не могли утечь, нагретый воздух доносил запахи аира и лещины, и даже неугомонные лягушки затихли в щемящем душу полуденном покое. И нет покоя только для него. Изобличен и пойман, как завравшийся мальчишка… Кто этот человек с канадской собакой? И при чем тут дети?.. Но в конце концов, что, собственно, произошло? Узнали, что Ган — бывший Ганыка… Ну и что? Преступления он не совершил, никаких правил не нарушил. Что могут сделать ему, гражданину USA?
Напряжение, сковавшее мистера Гана, ослабело, голос утратил натужную хрипотцу. Он говорил по-русски без ошибок, но замедленность и старательность произношения показывали, что язык этот ему уже нужно вспоминать.
Утратив напускную оживленность, лицо оказалось значительно старше, чем виделось прежде, — носо-губные складки резче и глубже, в румянце отчетливо проступили багровые узелки склеротичных капилляров.
— Остальное — не просто, — согласился Федор Михайлович. — Вот вы выдаете себя не за того, кем на самом деле являетесь, оказывается, вы не мистер Ган, а Ганыка…
— Был Ганыка… Отец переменил фамилию, когда принимал американское гражданство. И не для того, чтобы "замести следы", а потому что ее сократили сами американцы: вместо двух-трех слогов они всегда предпочитают произносить один. Так Ганыка превратился в Гана…
— Однако здесь никто не знал этого, а вы не спешили сообщить, играли роль этакого простоватого малого, рубахи-парня. На самом деле вы, кажется, не такой уж развеселый балагур… Иными словами, вы притворялись.
— Я не знал, как здесь отнесутся ко мне. Хотя у отца, в сущности, не было имения, а только тот нелепо большой дом, но все равно считалось — помещик…
— И вы боялись, что вас, помещика, немедленно поставят к стенке? — Ганыка пожал плечами. — Для взрослых вы — реликт необратимого прошлого. А для этих молодых людей, которые на наших глазах могут ежесекундно лопнуть от неутоленного любопытства, для них вы просто вроде ожившего мамонта или динозавра…
Юка вспыхнула, Антон заулыбался во весь рот, у Толи порозовели уши, и только Сашко остался напряженно серьезен. Взгляд Ганыки скользнул по лицам ребят и снова задержался на Юке.
— Есть другое определение, — сказал Ганыка, — но они не учат Священного писания и не знают притчи о блудном сыне… С той разницей, что здесь блудный сын вернулся в отчий дом, где уже никто не ждет его. И где от самого дома остались одни развалины.
— Блудный сын вернулся открыто, — сказал Федор Михайлович. — А вы крадучись, аки тать…
— Открыто возвращались знаменитые люди, у них — имена, популярность… А кто я? Даже отец никогда не занимался политикой. Ни до, ни после революции… Он был мягкий, даже безвольный и очень добрый человек.
И глубоко несчастный. Он не мог себе простить панического бегства и часто повторял, что бегут от своей родины трусы или негодяи. Негодяем он не был… А я… Что ж я?
От политики был еще дальше, чем он. Да и какой может быть политик из владельца провинциальной drugstore?!
— Drugstore — это, кажется, помесь аптеки с забегаловкой?
— Забегаловкой? — не понял Ганыка.
— Закусочной, кафе…
— Да, да… У вас это считается — капиталист?
— Не знаю, не знаю… Предприниматель, во всяком случае. Чтобы купить такую аптеку, нужно, наверно, немало денег?
— Я не покупал аптеку. Я учился на фармацевта и зарабатывал себе на жизнь чем придется. Потом меня взял к себе в помощники владелец drugstore… Я женился на его дочери, а после смерти тестя стал хозяином аптеки. Так что, если я капиталист, то не "мульти", а "мини" или даже "микро"…
— М-да… — сказал Федор Михайлович. — Там, возможно, все ясно, но тут вокруг вас многовато тайн.
И таинственное или кажущееся таинственным поведение ваше вызвало изрядное смятение умов.
Брови Ганыки удивленно поднялись.
— Но почему? Разве я делал что-то недозволенное? Ел, спал, ловил рыбу…
— Вот именно — ловили рыбу. Что могли подумать о вас местные жители? Рыбы в реке нет, а он ловит.
Значит, эта ловля — для отвода глаз? Почему американцу вздумалось копать червей в руинах, где, как здесь прекрасно знают, червей быть не может? И вообще — зачем ему черви, если ловит он спиннингом, для которого никакая наживка не нужна, приманкой служит блесна?
Ганыка покраснел и, пристыженно улыбаясь, поднял руки.
— Сдаюсь, сдаюсь… Только ничего таинственного в моих поступках нет. Я просто не умею ловить рыбу.
Никогда не ловил и не знаю, как это делается — когда нужны черви, а когда нет и где их добывают. В Америке их можно купить. Готовых, в различной фасовке. Но не везти же было червей из одного полушария в другое?
— Вы упустили прекрасную возможность повеселить таможенников… Как бы там ни было, совершая свои странные поступки, вы не учитывали психологию ваших бывших земляков. А она отличается, с одной стороны, сугубым реализмом, житейской практичностью, с другой же стороны — буйной фантазией, которую не ограничивают не только узкие рамки высшего образования, но у многих не стеснены даже средним. В силу первой особенности здешний житель просто не может допустить мысли, что человек будет что-либо делать, если это не принесет практической пользы, а в силу второй особенности эта предполагаемая выгода или польза могут приобрести в его воображении характер самый фантастический — от горшка с червонцами до миллионов Бегумы или алмазов Великого Могола. Впрочем, о Бегуме и Моголе я упомянул для красного словца.
— Какие сокровища? Ведь я только червей!..
