Александр Круглов - Клянусь!
Что-то подобное изрекла, изобразила и помоложе, блондиночка:
— Небось, и в голову не приходило, что российский императорский дом придворным вас сделает?
Лишь парень, знай, наматывал всё это на плёнку и, целясь камерой в нас, строчил как из пулемёта. А красотки, тыча мне под нос свои диктофоны, так и выпытывали всё из меня: почему двум другим депутатам присвоили звание только полковника, а генерала лишь мне?
— Да потому, скорее всего, — поделился я догадкой, — что не так уж давно вся страна отмечала юбилей Великой Отечественной, а я из всех нас троих — единственный фронтовик. Во-вторых, — горделиво сорвалось с моего языка, — кто ещё отчаянней и однозначней здесь, у нас, за единую и неделимую Россию стоит? Кто? Нету таких! И, наконец, есть ли в Верховном Совете кто-нибудь старше меня?.. Так вот, официальный старейшина в нём — это я! И это тоже разве не в мою пользу резон?
— А почему, — не унимались девицы, — ни всем троим сразу вручали свидетельства, а порознь, и не торжественно, не в большом парламентском зале, а в рабочей приёмной, втихую, чуть ли не скрытно? И мы, журналисты, только сейчас всё это от вас и узнаём.
— Да потому… Неужели не ясно, что не хватает ещё на российский престол претендентов от Романовых. Удивительно, что допустили хотя бы вручение царёвых грамот, предоставили для этого приемную Верховного Совета. Вот он, вручённый мне документ, — протянул я его журналистам. Первой его ухватила блондиночка.
— Читай, — приказала брюнеточка, старшая.
— «Российский императорский дом, — зазвучали первые слова из свидетельства. И дальше: — Круглов Александр Георгиевич… Его императорское высочество Великий князь Николай… Тут следует его личная подпись… Красивая, чёткая, — прокомментировала блондиночка. Но дальше уже прочла всё остальное без остановок, стремительно: Легитимная Российская империя. Зона действия международного права. Удостоверение № ИК 105 ГЕНЕРАЛ-МАЙОР Собственного Его Императорского Высочества Конвоя. Имеет статус дипломатической неприкосновенности и право выезда за границу под государственным флагом Российской империи. Всё, — закончив читать, выдохнула удовлетворённо блондиночка. — Дальше только «Личная подпись — А. Круглов».
— А ну-ка, — потребовала удостоверение старшая. Внимательно рассмотрела его. — А теперь твоя очередь, — обратилась она к оператору. — Переписать, переснять. Все слово в слово. Не забудь и обложку. — И пока дело делалось, прямо в лоб спросила меня: — Ну и как этот экзотический документ вы расцениваете? Да и вообще это всё? — вскинула копну роскошных смоляных волос, уставилась с любопытством на меня.
— Я-то?.. Да тут всё, по-моему, ясно…
— А всё-таки?..
— И российский императорский дом с наследным Великим князем Николаем, как и Сажи Умалатова со своим недобитым Президиумом Союзного Верховного Совета, впрочем, как и все иные такие же «бывшие», чем-то, может, и легитимны, но практически виртуальны и реально мало что значат. Отсюда и их генералы, и сам император — безвластные, безоружные и без армий, они тоже виртуальны, бутафорны, сомнительны, как отныне и я в их числе. Но, получив почётные звания, мы ведь не забросили свои разнообразные русские, российские патриотические дела. Напротив, впрягаемся в них с удвоенным рвением. Воодушевляя на то и других. Вот как я к этому всему отношусь. Так что внезапное моё генеральство, как бы там ни было, нужно непременно обмыть. — И полез в холодильник.
За парой бутылок шампанского интервью журналистов со мной затянулось. Захмелев, коварно прищурясь, задала мне свой любопытный вопрос и блондиночка:
— Многие всю жизнь проживают с тоской по какому-либо таланту, умению… Книгу о чём-то особенном хочется им написать или по-новому, по-своему исполнить «Аппассионату» Бетховена, а то и вовсе лётчиком, космонавтом взмыть выше всех в небеса. Сдаётся мне, что и у вас что-то подобное есть, — и игриво пригрозила мне пальчиком.
— Есть! — так же чуть задорно, полухмельно выдал неожиданно я. Блондиночка вскинула удивлённо глаза, на мгновенье застыла.
Чуть опешил от своего же собственного признанья и я.
— И что же? — спросила она. — Что же такого есть и у вас?
— Потребность есть, а таланта, способности — ноль. Умения нет!
— Какого умения? — вскинула бровки на меня и брюнеточка. — Что за талант?
— Певца… Петь… «Скажите, девушки, подружке вашей, — выпрямляясь поудобнее в кресле, взял вдруг я ровно, негромко, чуть выше, сильнее стал забирать: — Что я ночей не сплю, о ней мечтая, что всех красавиц она милей и краше…» А дальше и вовсе надо было круче ещё забирать. И не страстью только, не только душой, жгучим сердечным надрывом. А и голосом… Даже прежде всего именно голосом. А вот этого-то как раз я и не смог. Всегда не мог, не смог и теперь. И как внезапно запел, так же вдруг и замолк. И тут же признался:
— Хоть бы раз так исполнить это бельканто, как только Карузо и Шаляпин могли. Только бы раз, в самый острый момент! Половину бы лучших своих выступлений с трибуны за это отдал!
— О-о, это уже совсем интересно! — захлопала в ладошки блондиночка. — До личного, до интимного, похоже, дошло. Кто она, признавайтесь.
— Скорее всего, помощница новая ваша, кто же ещё? — решительно предположила брюнеточка, старшая. — Мариночка, так, кажется, вы зовёте её? Девчонка совсем, фигурка, мордашечка… Да такая любому мужчине, тем более вам, ваших лет, не только глаза — разум затмит. Говорят, стихи свои вам читает, чуть ли не с вами живёт. Будто приставлена к вам…
— Вот по таким-то как раз, кто всегда у вас под рукой, на глазах, меньше всего и страждет душа. Романсы поют о тех, кого рядом нет, кто далеко.
— Так кто же тогда? — добивалась блондиночка. — По ком же тогда такая тоска, что вы из трибуна готовы миннезингером стать?
— Считайте, что по идеальной даме, по незнакомке прекрасной, встреча с которой ещё предстоит. По ней-то самое замечательное бельканто в иные минуты так и рвётся у меня из души. А умения нет.
И всего удивительней то, что выпроваживая с этими словами теледесант, я и в самом деле ничего не придумывал: в сердце моём действительно уже назревало нечто такое, что при определённым образом сложившихся обстоятельствах и с учётом особенностей моего опыта, темперамента, нрава, словом, в принципе вполне могло очень заметно изменить мою жизнь.
ВИКАОни пришли вместе — мама и дочь. Чувствовалось, мать предводительствовала, а дочь только держалась чуть сбоку и сзади от нее, не высовываясь и помалкивая. И настороженно присматривалась ко мне из-под русых кудряшек шустрыми, серыми с зеленцой глазами. И невозможно было отвести от неё своих глаз: с русской румяной мордашкой, с воспалёнными губками-сердечком, с остреньким задорненьким носиком. А уж обо всём её и данном природой, и подчёркнутом модой утончённом изяществе и говорить не приходится.
«Господи, прелесть какая! — так и зашёлся от всего этого я. Мать тоже была еще хоть куда. Одна фигурка чего только стоила. И всё-таки ни этим, ни голосом своим певучим и звонким, ни кокетством неудержимым и вольным не могла она восполнить всё то тайное, чистое, юное, что увядало уже у неё, но вовсю расцветало у дочери. — Сколько жe это им? Надеюсь, дочери исполнилось уже восемнадцать?». И спросил:
— И где же вы прятались до сих пор от меня? Что-то прежде я вас тут не встречал.
— А мы только недавно переселились в ваш дом, к нашему любимому депутату поближе, — обещающе глядя мне прямо в глаза, игриво пропела мамаша. А дочь как молчала, разглядывая из-под кудряшек меня, так и продолжала молчать — ни шелохнулась, ни пикнула. Зато разлилась вовсю сладостной патокой мать: и по телику меня смотрят всегда, и в газетах читают, а уж все книги мои и вовсе зачитали до дыр.
— Я ведь тоже натура не простая, а творческая — музыкантша, артистка, художница… И Викочка у меня… Она всё это тоже умеет, — похвастала доченькой мать. — Ну чего ты застыла, молчишь? Смотрю на тебя: молодая, красивая, дай Бог каждому хотя бы половину твоих дарований… А добилась чего? Работы приличной — и той никакой…
— Мама! — вдруг резко одёрнула её молчавшая до этого Викочка.
— Что, что, мама?
— А то! Ещё хоть слово — и я немедля уйду!
— Всё, всё, всё, — моментально запричитала, всплеснула руками мамаша. — Ухожу, ухожу. — Подмигнула заговорщицки мне, попрощалась и скрылась за дверью. А дочь вдобавок ещё и прихлопнула её поплотней.
Она, Вика, Виктория, Викочка, конечно же, не могла не видеть, не чувствовать моего восхищения ею, моего желания видеть и слышать её. И не только видеть и слышать… И, оставшись со мной одна, с глазу на глаз, без докучливой материнской опеки, охотно согласилась распить с кофейком коньячок. За рюмашкой рюмашка — и глазом не успели моргнуть, как покончили с ним. На столик водрузилась бутылка мадеры. Я всю жизнь и теперь неразлучный со спортом, всегда стараюсь не пить. В компаниях только демонстративно «поддерживаю». Так что эта бутылка и та, что водрузилась на столик за ней, приговорила своими усилиями опять же одна только Викочка.
