Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок
– А царь Мануил что спит? – изумился Юрий. – У нас за такое можно и голову на плахе сложить.
– Император знает, но он бессилен. Империя заражена казнокрадством и мздоимством. Фотий на русскую митрополию также поставлен за мзду.
Князь помрачнел.
– Потому и отец мой противился греческим ставленникам. Однако Киприан для русской Церкви много пользы соделал. А Василий после Едигеева разора снова платит ордынский выход, серебра у него теперь не так густо, как было. Фотий не склонит его на новый дар для Царьграда.
– Склонит. – По лицу философа скользнула тонкая усмешка. – Он сделает так, что великий князь с большой охотой отправит в Константинополь немалые дары. Ты еще не знаешь, князь. Василий также не знает, пока Фотий в размолвке с ним и сидит на владимирских озерах. Мне же подлинно известно, о каком деле он сговаривался с патриархом. Фотий должен сосватать дочь московского князя за сына императора, царевича Иоанна!
Юрий почувствовал, как повело вдруг голову. И едва не перехватило дыхание. Он схватился за резные подлокотники.
– Васька породнится с царем!!
– И тем уничижит тебя, князь, – подбавил жару грек. – Ты умалишься пред ним и потеряешь надежду сесть на московском столе. За Василием будет стоять империя. А за тобой кто?
– Царьград далеко, – убито пробормотал Юрий, раздирая узорный ворот рубахи. – И царь бессилен – ты сам сказал. Не поможет это Ваське. Но величаться предо мной станет. Непременно станет. Нос задерет. Чести большей себе потребует…
Никифор с едва различимой улыбкой смотрел на посеревшее лицо князя. Воспитанник монахов не являл в себе ни капли смирения. Честолюбив! Бешено честолюбив. Вдобавок удачлив как стратиг-полководец – об этом грек был наслышан.
Философ поздравил себя с малой победой и раскрыл книгу.
– Читать, князь?
Юрий смежил веки, страдая от вихря дум в голове, взметнувшегося из-за немыслимой затеи греков.
– Читай.
– Итак, поклявшись перед Эротом, они вновь кинулись в объятия друг друга, и язык не в силах описать…
И без того распаленное недоброй вестью воображение князя нарисовало бесстыдную картину. Недаром же в древнем летописце сказано, что греки лукавый народ, успел он подумать, когда Каллимах и Хрисорроя во взаимных объятиях восходили перед его внутренним взором на вершину блаженства…
…В монастырской келье было сумрачно. Для князя запалили сразу полдюжины свечей, отчего прозрачные тени плясали по всем стенам и потолку. Юрий сидел на лавке, сложив руки на грубо сколоченном столе. Позапрошлой зимой злобная Едигеева татарва подступалась к Звенигороду, но обломала зубы на валах града, заледеневших от полива водой. Зато на посадах и Саввином монастыре отыгралась сполна. Пожженную обитель по приказу Юрия отстраивали спешно, чтобы скорее вернулись разбежавшиеся иноки. Плотники торопились, кельи вышли тесные, кое-где кособокие, иные без окон вовсе. Но дух в обители затеплился, согревая и сердце князя.
Против Юрия на другой лавке сидел монах-средовек. Князь вглядывался в него, но сколь ни пытался вспомнить молодого Андрейку Рублёва, узнать не мог. Мешали, наверное, ссадины, двумя широкими колеями покрывшие лицо чернеца.
– Татарские подарки?
Монах потрогал ссадины.
– Едва очи плетью не выбили, поганые. Как бы тогда святые образа писал? Бог упас. И тебе, князь, благодарствую за милость твою.
Чернец сполз с лавки на колени, положил на себе крест и коснулся лбом пола.
– И я Бога благодарю, что дал мне спасти от татар преславного живописца. Помнишь ли, Андрей, о чем с тобой говорили тогда, давно?
– Как не помнить, князь. Помню. – Чернец вернулся на лавку. – А только, может, что и забылось. Лет сколько минуло!
– Говорил я тебе, что хочу поставить здесь, в обители отца моего старца Саввы храм каменный, пречудный. И чтоб ты подписал его. Один, без старших над тобой, как сам захочешь.
– Не сложилось, князь. – Чернец испустил шумный вздох. И тут же распрямил гордо спину. – А я ведь мог бы! И один, и без старших! И сам бы придумал, какие образы где писать. Мне ль не смочь, князь!
– Говорят, ты, Андрей, с Феофаном Гречином в нелюбви разошелся. Будто он и ругал тебя заглазно.
– Было дело, князь. Феофан глыбища! Да ушли его годы. Ему приспело время умаляться, а мне – возрастать. Что ругал меня – то прощаю ему. Не со зла он. А может, и стоило поругать! Может, он… я от этого смиренней бы стал! И гордыню свою хотя б малость укротил!
– Разве ты горд, Андрей? – подивился Юрий.
– А как же не горд, князь? – ворохнулся чернец. В очах у него отразился свечной пламень. – Куда она денется, гордыня? Диавол не дремлет, монахи да иконники его возлюбленная добыча. Все они, иконники, с гордыней блудят. И Феофан, и Данила, и Прохор с Городца, и Семен Черный, и Андрейка… я то есть. И иные прочие. Знаю одного лишь чернеца-иконника, в коем гордыни нет. Оттого и не лезет в первые да в старшие. Моей дружины иконник Кузьма Рагоза. Не слыхал про такого, князь?
– Не слыхал.
– То-то и оно. Да что говорить. Все в аду гореть будем за свое окаянство. К Божьему делу приставлены, а друг друга угрызаем яко аспиды. Никого чистого нет. Окромя того Кузьмы, разумею…
– А храм погоревший мне поновишь, Андрей? – приступил Юрий.
– Эт какой? – осекся чернец и оплыл на лавке, согнув спину.
– Здешний, монастырский. Снаружи стены побелили, а внутри стоит как есть. Татарва иконостас подожгла. Левкас на стены плохой в тот раз положили, жара не вытерпел, истрескался. Краску уже отшелушили, известь готова, гвозди под обмазку набили. Мои умельцы там пока примеряются. Хотел Феофана звать, да он в Серпухов ушел. А тут мне тебя, Андрей, Бог послал.
– А что ж. – Иконник задумался. – И поновлю. И лучше прежнего сделаю. Лучше, чем у Анд… чем у Феофана сделаю. И хорошо, что Феофана не позвал, князь. Феофан пронзительно пишет, будто иглами колется и пламенем искрит. А я тебе мягко, светло сделаю. Чтоб душу тебе гладило, князь.
– Вот и сделай, Андрей. Все, чего ни попросишь, будет у тебя. Краски любые, людей сколько нужно. Храм невелик, до осенней сыри и холода управишься, чаю.
– А верно, месяц жатвень на дворе, – словно вспомнил монах. Взор забегал из стороны в сторону. – Тут ведь какая затыка, князь. Сразу за кисть взяться не могу. Приглядеться надо, обдумать, что да как. С разгону дело только запортить можно. Опять же попоститься надо построже хоть пару седмиц, молитвами себя утрудить. Тогда уж приступать. До осени никак не сладится. Будущего лета придется ждать.
– Значит, подождем. Порешили, Андрей. Перезимуешь тут. – Князь поднялся из-за стола. – Но ты все же начни с этого лета. Не терпится узреть твою работу.
С порога он обернулся.
– Чуть не забыл. К тебе скоро ученый грек наведается. Никифором зовут. Разговоры будет заводить премудрые и прехитрые. Так ты уж постарайся, Андрей, в грязь не ударить. Тебя, знаю, Бог умудряет, а его – эллинские науки. Пускай узнает, что на Руси монахи не лыком шиты и не корой повиты. А то ругает он мне вас, чернецов. Мне же это за обиду.
Иконник поклонился Юрию.
– Перемудрю твоего грека, князь. Он и уста от изумления позабудет захлопнуть.
– Хорошо, коли так.
Юрий вышел во двор монастыря. Полной грудью вдохнул августовскую прохладу. Подошел, кланяясь, монах-прислужник. Юрий жестом отверг его, направился к своей белостенной любимице – Рождественской церкви. Красавицу увенчивали три ряда кокошников – недавнее новшество на Руси. На Москве такая одна лишь, еще матушкой, княгиней Евдокией Дмитриевной ставленная в Кремле, да и та скромнее, как посадская простушка рядом с боярышней в парче и атласах. А в Звенигороде аж две – другая увенчивает княжий Городок, стройно вздымаясь над крепостным холмом. Юрий хотел такую же нарядную ставить в радонежском Троицком монастыре взамен погоревшей деревянной. Но с Василием, который тоже дает серебро на возрождение Сергиевой обители, не уговорился. Посылал к брату гонца со своими замыслами, а в ответ обрел одно молчание. Ясное дело, у Василия собственные думы и к братним прислушиваться не хочет. Особо если эти думы исходят из Звенигорода. «Ну да еще посмотрим, чья одолеет, – размышлял Юрий, входя в храм. – По его будет или по моему».
Отбив трижды поклоны, князь подошел к каменному гробу старца Саввы, помершего три года назад. Послушник читал над ним неусыпаемую Псалтырь. Увидев Юрия, склонился и отшагал подалее, чтобы не мешать. Князь встал перед гробом на колени, обнял его, на руки положил голову.
– Отче Савво! – прошептал. – Плохо мне без тебя. Без Сергия привык, а без тебя будто кутенок слепой. Добра, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Помог бы ты мне, отче. Некому мне душу излить. К Кириллу, что на Белом озере подвижничает… да ты его знаешь… писал, что хочу к нему поехать за советом и благословеньем. Так он запретил и еще пригрозил, будто сбежит из своего монастыря, едва приблизюсь. Чести от меня не захотел, искушения боится. А меня кто от искушений убережет?.. И на татар булгарских не могу пойти… как в тот раз, когда ты, отче, предрек мне победу над ними… У отца опора была в княженьи – митрополит Алексий-чудотворец да старец Сергий. У меня же не осталось никого, как ты помер. Троицкий игумен Никон к Москве тянет, моему слову не внемлет… Один я… Помолись обо мне, отче… как прежде…
