Макс Шульц - Мы не пыль на ветру
Но за это время Руди, кажется, уяснил себе пресловутые правила игры. Корта заявил, что довел этого «умника капрала, этого психа» до состояния, когда тот готов был ему сапоги лизать. Тем не менее Корта лишь с большой неохотой согласился поставить крест на этой истории. Высказывание Хагедорна было, конечно, непростительно глупо. Если обер-фенрих настоит на своем и все же подаст рапорт, он вряд ли сумеет вызволить друга. На этого Корту временами находили приступы ярости и он на все лады измывался над своими подчиненными. Ибо вину за отступление на всех фронтах и за разоренье своего родового поместья в Венгрии он возлагал в первую очередь на солдатскую тупость, которую, в зависимости от количества потребленного им алкоголя, именовал то пассивным сопротивлением, то активизировавшейся медвежьей болезнью.
Надо как можно скорее, еще сегодня вечером, поговорить с Руди, сказать ему, чтобы держал язык за зубами, и лучше всего здесь, в бунгало, с глазу на глаз за бутылкой абрикотина. Тему «Лея» можно вообще не затрагивать! Пусть мертвые хоронят своих мертвецов… Самое главное — до конца выяснить, что Руди подразумевал под своим двусмысленным «думать надо о будущем». Надо, как в добрые старые времена, подзубрить с ним доказательство, условие, следствие и вывод. Условие — это тот факт, что войну выиграть уже нельзя. Следствие — в Германии началась истерия, но поддаваться ей не обязательно, надо только уметь высоко держать голову. Прожектерство и фатализм в наши дни — самоубийство. Надо найти верный топ, мой мальчик.
Капитан заставил себя не думать о друге и взялся за письма. Первое, написанное мелким прямым почерком, было адресовано родителям убитого сегодня рядового Гейера: «Глубокоуважаемые господин и госпожа Гейер…»
Маленькая двухкомнатная квартирка в мансарде над канцелярией, занимаемая Залигером, отнюдь не отличалась спартанской простотой. Напротив, обставлена она была очень уютно и даже несколько экстравагантно. В обязанности ординарца входили: ежедневная чистка пылесосом толстенного плюшевого ковра, «ловля блох», как это называл Залигер, уход за азалиями и кактусами на подоконниках с помощью лейки и лопаточки, стряхивание ныли метелочкой с демонических ритуальных масок, оставшихся от прежнего владельца, — они висели на стене против письменного стола рядом с портретом Гитлера, в окружении цветных литографий, вырванных из учебника анатомии, с изображениями человеческого скелета и тщательно вычерченными баллистическими кривыми. На белой лакированной двери капитан, подчиняясь минутному капризу, намалевал жирного мопса, кладущего яйца, из которых вылупливаются крокодилы. Когда здесь происходили пирушки, Залигер предлагал гостям разгадать аллегорию, но сам воздерживался от каких бы то ни было толкований или давал крайне противоречивые.
На письменном столе Залигера почти неслышно тикали авиационные часы в дюралевом футляре. Дюралий был отодран от фюзеляжа, а часы взяты из кабины летчика сбитого боинга. Стекло над светящимся циферблатом, мутное и потрескавшееся, чуть ли не наполовину было покрыто какой-то ржаво-коричневой краской — засохшей кровью американского летчика, вместе со своим экипажем погибшего в этой машине. На кровавой краске, похожей на загар, Залигер напильником выцарапал: Memento mori[4]. По вольному его истолкованию эти слова значили: не скулить, Залигер, если влипнешь и придется тебе помирать геройской смертью.
Этот двадцатишестилетний офицер внушил себе, что он не трус. И не безосновательно. Никто бы не мог доказать ему обратное. Но так или иначе, а настоящего пороху он пока еще не шохал. Благодаря своему красноречию и общей интеллигентности, а также известной педагогической сноровке Залигер почти всю войну был преподавателем в зенитно-артиллерийском училище и на офицерских курсах. Лишь полгода назад одновременно с присвоением ему звания капитана он был направлен в линейную часть и назначен командиром батареи под Райной. Здесь он и сидел с тех пор, главным образом в своем бунгало. И плевал на то, что офицеры соседних батарей за высокомерие поносили его на чем спет стоит. Пить-то они псе любили у него наверху. Единственное, что не нравилось Залигеру в обстановке бунгало, ого четыре ядовито-зеленых кресла вокруг журнального столика. Под шумок воины он бы с удовольствием заменил их солидными кожаными, но ввиду создавшегося положения ему пришлось оставить сие благочестивое намерение.
Неприятную обязанность, всегда возлагавшуюся на командира батареи, он старался выполнять корректно и обходительно. Сегодня надо было написать шесть таких писем, вчера их было только два, третьего дня пять… За последнюю неделю — когда фронт приблизился почти вплотную — батарея ежедневно подвергалась налетам и ежедневно несла потерн. Убит был лейтенант — командир приборного взвода, два унтер-офицера из огневого взвода и пятнадцать солдат. Раненых — почти втрое больше. За пять лет существования батарея понесла не больше потерь, чем за последнюю неделю.
Завтра, если сам он останется цел, он опять будет посылать новые Иововы возвещения. Американские самолеты каждый день, по меньшей мере один раз, с воем кружатся над батареей и будут кружиться, покуда не кончится великая суматоха.
Несмотря на полную уверенность, что война безнадежно проиграна, Залигер решил до последнего дня быть верным своему долгу, ио все сумасшедшие приказы «продержаться» выполнять только для видимости — насколько это возможно, не рискуя головой. На последнем совещании у командира дивизиона знакомый лейтенант, всегда располагавший достовернейшей информацией, шепнул ему, что рейхсмаршал и главнокомандующий военно-воздушными силами против воли Гитлера начали переговоры о перемирии с американцами. Пентагон заинтересован в том, чтобы вместе с обладающим огромным опытом ведения войны на Востоке военачальником и новым правительством без Гитлера и Гиммлера предпринять совместные действия против русских. Залигер краем уха уже слышал эти разговоры в пивной. Но командир дивизиона в своей речи говорил о реальных шансах на победу, об отмирании воли к сопротивлению, о безоглядной и беспощадной борьбе с деморализацией и дезертирством, а также об организации своего рода партизанского движения под названием «Вервольф».
Безумие! Но тот, кто сейчас вздыхает или же смеется над безумцами, тот, можно сказать, уже мертв.
Собственноручно писать родственникам погибших капитан почитал своей обязанностью, своим долгом порядочного человека. Надо, чтобы люди но крайней мере не строили себе иллюзий, не уповали на возвращение сына или брата, когда, рано или поздно, вся немецкая армия окажется в плену. Осложнялась эта обязанность тем, что капитан должен был против собственных убеждений внушать людям, что утрата близкого человека — высокая честь. Но что еще можно было написать?
Итак, капитан писал господину и госпоже Гейер: «…Вы и ваша досточтимая супруга принесли величайшую из жертв, какую только могут принести немецкие родители немецкому народу и рейху, — пожертвовали вашим единственным сыном и наследником. Но для нашего народа, ведущего сейчас героическую битву, равной которой не знала тысячелетняя история рейха, битву под девизом «быть или не быть», никакая жертва не может быть слишком велика. В эти дни каждый немец должен выказать те высокие свойства души, которые…»
Перо замерло в руке капитана. 15 этой работе он не позволял себе никакой рутины и каждое письмо стремился писать тоном, соответствующим образу жизни и понятиям адресата. А у этого господина Гейера, насколько ему было известно и как явствовало из бумаг его покойного сына, кроме среднетехнического образования и мундира штурмовика, имелось еще и небольшое производство, где вырабатывался искусственный мед, тот самый вожделенный продукт военного времени, который ему уже и в горло не лез. Много ли значат для такого человека «высокие свойства души»? Заказ на поставки искусственного меда от военного ведомства, суливший огромные прибыли, и был для него признаком «высоких свойств». Когда туман рассеивается, отдельные предметы яснее предстают перед глазами. Его, Залигера, учили верность и честь считать за высокие душевные свойства немца. И правда, эти красивые слова помогли ему без особых душевных конфликтов прожить первые четыре года войны. Только когда начался пятый круг, по, собственно, уже со времени поражения под Сталинградом, когда все в Германии на мгновенье зашаталось и едва не рухнуло, он почувствовал уколы в той области души, где сидела его честь.
Шесть лет назад, когда гимназист Армии Залигер, сдавая экзамен на аттестат зрелости, писал сочинение, тема была дана следующая: «Любое действие должно служить во славу чести, которой в случае необходимости должно глазом не моргнув пожертвовать и самой жизнью». Шесть лет назад Армии Залигер, безусловно, даже радостно подчинился этому бойкому истолкованию второго по значению символа фашистской веры; свое чувство чести и свое понимание таковой, точь-в-точь как кровяные колбасы, развесил для копчения на дубовых балках свастики, да еще щелкнул при этом каблуками. Сегодня ему казалось, что из этих шести балок в огне войны обуглилась добрая половина. И уж совсем прогоревшими представлялись ему те, на которые он когда-то вешал свой, как ему думалось, здравый человеческий разум. Теперь уже вернее будет повесить его на гвоздь сомнения, неверия, рассудочности. Ну, а как же насчет чести и верности?
