Рихард Вейфер - Данте
Больной застонал. Его потухшие глаза на исхудавшем бледном лице глядели безнадежно, подбородок и щеки заросли седой щетиной. Как только врач удалился, он повернулся лицом к стене, впав в полузабытье. Ему мерещилось, будто бы голову ему накрыли незримой пеленой, которая не дает свободно дышать и лишает света. Больной, словно раб, пронеслось у него в голове, не в состоянии защититься от неведомой силы, которая склоняется над ним, будто мерзкий, огромных размеров паук, и медленно, неумолимо высасывает жизненные соки!
Свободу и любовь к жизни Гвидо Кавальканти утратил еще раньше — когда приоры изгнали его из Флоренции! И его друг поддержал их. Впрочем, ему было простительно — иначе поступить в сложившихся обстоятельствах Данте Алигьери никак не мог!
Какими же непохожими на нынешние были прежние времена! Как бесконечно они теперь далеки — подобно затерявшемуся в море островку, о котором побывавший там моряк даже спустя годы хранит самые светлые воспоминания! Да, тогда Гвидо Кавальканти был совсем другим! Жизнь била в нем ключом, счастье представлялось драгоценным камнем, переливавшимся всеми цветами радуги, поэту улыбалась любовь!
Вернись, ушедшее счастье! Возложи на пылающий лоб страдальца свою благословенную руку, о богиня любви! Помоги ему еще раз исторгнуть из своей восторженной души страстную песнь, подобно тому как от прикосновения ласкового солнечного луча раскрывается запоздалый розовый бутон! Помоги в последний раз, прежде чем холодная земля поглотит сердце поэта!
Словно по волшебству пелена вдруг спала с его воспаленных глаз, дух окреп и ощутил себя свободным вопреки оковам болезни.
— Джульетта!
Семенящей походкой в его комнату вошла старая служанка.
— Вы меня звали, сударь? А ведь вы только что стонали во сне!
— Принеси мне перо и бумагу, Джульетта!
— Но ведь вы больны и нуждаетесь в покое!
— Быстрее, быстрее, поменьше слов! Я не могу терять время!
Служанка вышла, покачивая головой. Теперь уже, пожалуй, осталось недолго ждать, когда дьявол заберет душу этого еретика, которого флорентийцы изгнали из своего города — они конечно же знали, что делали! У старой Джульетты просто не укладывалось в голове, как ее хозяин, нотариус Сисмонди, решился взять к себе в дом такого…
— Благодарю тебя, Джульетта, чернила поставь сюда. А теперь оставь меня, пожалуйста, одного!
Старуха охотно выполнила это требование. Такого ненормального больного ей не приходилось видеть еще ни разу в жизни!
«Баллата»[38], — написал Гвидо на большом листе принесенной бумаги. А написав, некоторое время рассеянно смотрел в угол комнаты, где стоял блестевший на солнце стальной нагрудник из доспехов владельца дома.
И вот гусиное перо забегало по бумаге…
Наконец больной поставил в конце написанного заключительную точку. Вероятно, это последнее из сочиненного им. Но это его не печалило.
Пока Кавальканти еще раз заклинал дух поэтического искусства, вернулся хозяин дома с земляком своего занемогшего постояльца, сером Франческо Адимари. Они принялись расспрашивать старуху служанку о самочувствии больного. Сопровождая свой рассказ выразительными жестами, Джульетта поведала о том, что сер Гвидо окончательно свихнулся.
— Как так? — испуганно спросил нотариус.
И Джульетта поведала, что чудаковатый господин из Флоренции посмотрел на нее безумными глазами, потребовал бумагу и гусиное перо, а потом, не доверяя ей, отослал ее прочь, хотя она никогда не умела читать. Покидая его комнату, она заметила, что больной тупо уставился в угол комнаты, у нее мурашки побежали по спине, и она трижды осенила себя крестным знамением.
— Великолепно! — воскликнул хозяин дома, к ужасу своей служанки. — Вы слышали, мессер Франческо, Гвидо Кавальканти снова обратился к поэзии. А когда он узнает добрые вести, то окончательно выздоровеет! Впрочем, не будем ему мешать, подождем, пока он закончит.
Прошло совсем немного времени, и больной подал голос из соседней комнаты. Но вместо служанки к Кавальканти вошли двое мужчин. Кавальканти лежал в изнеможении, но глаза его необычно светились.
— Слава Богу, мессер Гвидо. Вы снова можете сочинять!
— Откуда вы знаете?
— Нам сказала старая Джульетта.
— Смотри-ка, я и не предполагал, что она так хитра.
— Можно нам прочитать то, что вы сочинили?
— Ну конечно, господа!
Сисмонди, нотариус Сарцаны, и Франческо Адимари, флорентийский изгнанник, уткнулись в исписанный лист бумаги и прочли:
БАЛЛАТАБольше не надеюсь, о баллата,
Возвратиться на луга Тосканы.
Легкие шаги твои желанны,
Поспеши к моей прекрасной даме…
За этим куплетом следовали еще четыре, написанные столь же изысканным стилем.
Нотариус протянул руку больному поэту.
— Вы написали великолепную песнь, полную любви и страсти. Но мы принесли вам радостное известие, дорогой друг. Ваше желание исполнено, вам снова разрешено вернуться на родину. Флоренция ждет своего великого сына!
— Да, Гвидо, — дополнил Франческо Адимари, — Данте Алигьери добился своего — завтра мы возвращаемся во Флоренцию!
В глазах больного сверкнули слезы.
— Завтра… во Флоренцию! Но для меня это слишком поздно!
— Не падайте духом! Вы снова поправитесь, вернетесь к своей донне Бизе и будете еще много лет радоваться жизни и одаривать нас великолепными стихами!
Больной недоверчиво покачал головой:
— Слишком поздно! Болотная лихорадка истощила мои жизненные силы. Я не доживу до конца этого года. Ну, что об этом жалеть! Я смогу еще раз увидеть свою родину, мою любимую Флоренцию! Счастлив тот, кому дано умереть среди своих близких и обрести покой в родной земле!
Книга вторая
НЕПОКОЛЕБИМЫЙ, СЛОВНО БАШНЯ
Или за мной, и пусть себе толкуют!
Как башня стой, которая вовек
Не дрогнет, сколько ветры ни бушуют!
ВИЗИТ ИЗ ПАРИЖА
И в роскошных залах Латеранского дворца, и во дворе, где несли охрану швейцарские наемники, и в римских кабачках в мае 1301 года только и было разговоров что о визите, который нанес святому отцу брат французского короля Филиппа, принц Карл Валуа[39], граф Фландрский. Удивляться подобному визиту, по сути говоря, не было причин. Как у любого главы государства, у всякого короля была масса забот, связанных с делами управления страной. Насколько же больше забот было у Папы, владыки всех королей! Чего только не взваливал на свои плечи Папа Бонифаций с тех пор, как в 1294 году принял понтификат[40]! Сначала его допекали строптивые кардиналы из рода Колонна[41], затем он взял на себя труд стать третейским судьей между Англией и Францией. Он принудил к послушанию строптивого короля Дании, а также немецкого короля Альбрехта. Но безбожный французский король Филипп Красивый не хотел признать, как во всеуслышание заявил Бонифаций, что во имя спасения собственной души всякий человек должен подчиняться Папе как высшему носителю духовной и мирской власти. А над анафемой Рима этот надменный французский владыка просто-напросто потешался. Чем еще закончится это противостояние?
Особенно волновала святого отца судьба острова Сицилия. Штауфены, которых папский престол ненавидел словно адскую чуму, в свое время создали сильное государство на юге Италии[42]. Именно Папа после смерти Конрада IV Гогенштауфена[43] подарил королевство Неаполь вместе с островом Сицилией принцу Карлу Анжуйскому[44] в качестве подарка в виде папского лена. И французский принц принял этот подарок и защищал его до последней капли крови против юного Конрадина Гогенштауфена, которому Карл приказал на рыночной площади Неаполя отсечь голову, будто какому-нибудь разбойнику. Обреченный на смерть юноша бросил в толпу свою перчатку как призыв к мести, и некий рыцарь принес ее родственнику Конрадина, Педро Арагонскому. Когда Карлу Анжуйскому рассказали об этом, он не мог удержаться от смеха. Мертвецы не покидают своих могил, уверял он.
Однако по прошествии немногих лет южноитальянское государство Анжу распалось на две половины. В результате «Сицилийской вечерни» французы потеряли прекрасный остров. А произошло вот что: на второй день Пасхи святого 1282 года жители столицы Сицилии Палермо отправились толпами в ближайшую церковь на вечерню. Их путь пролегал через приветливую долину. Здесь и расположилась радостно настроенная толпа в ожидании, пока колокол призовет на богослужение. Среди жителей Палермо оказались и ненавистные властители острова — французы. Случилось так, что к некой благородной девице в присутствии ее родителей и жениха настолько нагло привязался некий французский юнец по имени Друэ, что она упала без чувств. Это вызвало у собравшихся безумный гнев: из-за кожаных поясов были вытащены ножи.
