Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Французские девочки не завистливы, не бранчливы. Они прекрасно воспитаны, вежливы и уступчивы. Но я всегда ощущала себя в их среде человечком второго сорта. Может, я излишне мнительна, может быть. Только комплекс неполноценности, находясь во французской среде, я испытывала всегда. И возник он у меня с лицея.
Так этот дар небес, недоступный для большинства русских, не шел мне впрок. И еще. Начиная с лицея, мы начали расходиться с Петей. Он жил далеко, на другом конце Парижа, мы встречались только по воскресеньям и в праздники. Дома стало тихо и буднично.
В ненастные зимние вечера, когда в плотно закрытые ставни стучал дождь и деревья в саду качались из стороны в сторону, я, Тата и Марина выбирали укромный уголок, рассаживались возле мамы и тети Ляли и ударялись в воспоминания.
— А помните пожар на Антигоне? — спрашивал кто-нибудь.
— Пожар? Какой пожар? — загорались глаза у Татки. — Я про пожар ничего не помню.
Перебивая друг друга, вспоминали подробности, как страшно и весело плясало пламя, как сидели на выброшенных вещах и Петя кричал: «Ой, мама, мамочка, не пускайте ее, она сгорит!»
— А помнишь, — спрашивала я у Марины, — как тебя привезли на Антигону?
— Помню, — улыбалась глазами Марина. — А еще помню, как мышат хоронили.
— Девочки, девочки, — вздрагивала мама, — не напоминайте про эту гадость!
— А вот послушайте, — таинственно начинала Татка, вперив неподвижный взгляд в смутное прошлое, — вижу, будто вчера. Сижу на полу и реву… Как это сказать? Ну, рыба такая есть…
— Белугой ревешь.
— Да, белугой. А вы меня утешаете. А у Пети на ладони такой маленький чертик. Он нажимает, чертик прыгает. А я реву, реву, а почему — не помню.
— Ах, Таточка, — посмеивается тетя Ляля, — ты у нас слишком часто слезу пускала.
— А еще я помню, как нас водили в Айя-Софию, — уводит Татка разговор.
— Тата, ты не можешь помнить Айя-Софию, ты была совсем маленькая, — убеждает тетя Ляля.
— А вот и помню. Там было много-много людей. И всем давали такие тряпочные тапочки с веревочками. Все надевали их поверх туфель, а у меня не держалось. Тогда меня взяли на руки. А Петя ругался, зачем я, такая большая, на руки лезу.
— Верно, — удивленно переглядывались мама и тетя Ляля. — А что ты еще помнишь?
— Больше ничего, — огорченно вздыхала Татка.
Торопясь, чтобы не перебили, разговор подхватывала Марина и рассказывала про Айя-Софию, про деревья вокруг, про могилу знаменитого паши и как страшно ей было внутри под пустотой.
— Какая же пустота? — не понимала тетя Ляля. — Там купол.
— Нет, пустота, — настаивала Марина. — Я точно помню.
Никто не понимал, а мама смотрела на Марину внимательно и с каким-то сожалением.
Приходила бабушка, спрашивала:
— Что это вы, женщины мои, впотьмах сидите?
— А мы сумерничаем, — отвечала мама.
Бабушка брала стул, усаживалась напротив и, послушав немного, задавала привычный вопрос:
— А кто из вас, девочки, помнит Россию?
Татка тут же начинала махать руками:
— Не надо! Не надо про Россию! Вы опять плакать начнете.
И если разговор все же начинался, демонстративно затыкала уши и убегала в другой угол комнаты.
Ранней весной наши любимые фортификации стали сносить. Вдоль холмов поставили бесконечный забор выше человеческого роста, навезли кучи рваного камня, провели узкоколейку. Ходить на стройку категорически запрещалось. Само собой разумеется, мы оттуда не вылезали. Как только рабочие уходили, мы отодвигали в заборе доску и с пиратскими криками бросались к вагонеткам.
В вагончик набивалось человек десять. Последние, самые сильные, как правило, это были Володя де Ламотт и Пьер, ярко-рыжий веснушчатый мальчик, должны были столкнуть ее с места и прыгнуть к нам уже на ходу.
Вагонетка лениво разгонялась, потом неслась с чугунным рокотом вниз, быстрей, быстрей. С разбега она достигала середины следующего холма. Тут ход ее на секунду прерывался, и она начинала катиться обратно.
Плохо кончились затеи. Однажды я упала на камни и сломала правую руку.
Ослабевшую и синенькую, повели меня общей гурьбой к маме. Татка бежала впереди и почему-то кричала:
— Наташе в руку черепаха залезла! Наташе в руку черепаха залезла!
Срочно вызвали тетю Лялю. Она повезла меня к Алексинскому, знаменитому хирургу.
Их было два таких замечательных доктора из наших эмигрантов — Алексинский и Маршак. Во время моей операции я видела их обоих. Они всегда работали вместе. Перелом вправлял Алексинский, почему-то без наркоза, Маршак ассистировал. Оба острили, заговаривали мне зубы, восхищались моей выдержкой. Было больно, но я молчала. Я не могла обнаружить слабость перед красавцем Маршаком. У него были пронзительные голубые глаза и пышная грива совершенно седых волос.
Он страдал страшной неизлечимой болезнью, когда по неведомой причине у человека происходит отмирание живой ткани. Постепенное, ползучее отмирание, начиная с больших пальцев на ногах. Маршак всю жизнь подвергался последовательным ампутациям, исследовал на себе таинственную болезнь, экспериментировал.
Даже когда у него не было обеих ног, он продолжал оперировать. Для него сделали специальное кресло, санитары вносили на руках этот человеческий обрубок, усаживали, пристегивали ремнями. Все пропадало — оставались отчаянно-дерзкий хирург, операционная и больной. Многих людей удалось ему спасти. Себя не спас. Болезнь поднялась выше — доктор Маршак умер.
9
Скауты. — Остров святой Маргариты. — Железная Маска. — Немного о литературе
В начале июня двадцать седьмого года я, Марина и Петя поступили в скауты. Вернее, скаутами назывались только мальчики, а девочки — гайдами, но вся организация была скаутская. Взрослой я много слышала, будто под ее прикрытием скрывалась разветвленная шпионская сеть, будто создавший скаутское движение Баден-Пауэл был английским шпионом.
Не знаю, не знаю, нас, девочек двенадцати-тринадцати лет, в шпионы никто не вербовал.
Русская скаутская организация была поделена на отряды по 25–30 человек. Нашим отрядом руководила старшая гайда Инна Ставская, сама девятнадцати лет от роду, коротко остриженные волосы и задорный курносый нос.
Вместе с нею мы устраивали сборы, ходили в походы по окрестностям Парижа, пекли на кострах картошку и пели веселую скаутскую песню:
Ах, картошка — объеденье-денье-денье,
Всех обедов идеал-ал-ал!
Тот не ведал наслажденья-денья-денья,
Кто картошки не едал-дал-дал!
Наконец-то я попала к своим! Здесь были только наши, только русские, стриженные, с длинными косами, беленькие, черненькие и рыженькие, близкие по духу девочки. Собранные в один отряд по взаимным симпатиям, мы дружно закалялись, учились быть храбрыми оловянными солдатиками. С благословения взрослых в нас незамедлительно возникло патриотическое чувство принадлежности к России.
На лето отряд собирался ехать в лагерь, но мама стала отговаривать, дескать, я еще маленькая, перелом только что сросся, за нами не будет должного ухода, неизвестно, что за еда. Но ларчик просто открывался. За дорогу, за обмундирование, за лагерь надо было платить, а Саша наотрез отказался. Дядя Костя одну Марину, без меня, тоже решил не отправлять.
И вот две зареванные гайды слоняются по дому, на всех огрызаются, шмыгают носами. Не очень-то мы и демонстрировали свое горе. Гайды они на то и гайды, им раскисать не положено, но Фиме надоели наши подозрительные насморки. Он повел всех троих, вместе с Петей, в магазин и одел с головы до ног. Деньги на лагерь тоже дал.
Нам купили великолепные скаутские шляпы с полями и защитного цвета рубашки. На ноги — эспадрильи, совершенно замечательную обувь. Полотняные тапочки со шнурками и на веревочной подошве.
Но вершиной человеческого счастья были гладко отполированные посохи с металлическими наконечниками. Мы пищали возле Фимы, примеряя все эти великолепные вещи, а он, как кот, жмурился и басил:
— Ну, ну, девочки, осторожней, а то вы меня копьями своими насквозь проткнете!
— Да дядя Фима! Какие же это копья! Это же посохи!
Он подмигивал молоденькой продавщице, и она радовалась вместе с нами, а потом пожелала всем счастливого пути.
В Средиземном море, как раз напротив города Канн, находится остров Святой Маргариты. Население его немногочисленно, в основном это рыбаки, но знаменит он старинной, можно сказать легендарной, крепостью и таинственным узником Железная Маска. Кто он был, за что держали его с закрытым лицом за толстыми стенами крепости, история до сих пор не разобралась. Многие уверяют, будто никакой Железной Маски вообще не было, что все это досужий вымысел любителей романтики.
