Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Так, разобравшись во всем, мы шли на исповедь. После отпущения грехов и причастия возвращались домой чинные, благостные. Дом погружался в дрему, а бабушка начинала беспокоиться, уж не затевают ли новую каверзу ее дражайшие олухи.
Сохранилась фотография той счастливой поры. Мы сняты на ступеньках у входа в дом. В центре на стуле сидит бабушка. На ней черное платье, застегнутое у ворота дедушкиным генеральским значком. Белые волосы собраны на макушке валиком, в сузившихся плечах уже наметилась грядущая старческая сухость, хотя тело еще широко и вальяжно.
По обе стороны от нее сидят на корточках, склонив головы к ее коленям, Марина и Татка. Обе серьезно и сосредоточенно смотрят на фотографа. Тугие Маринины косы свисают почти до земли. Обе девочки в светлых платьицах и совсем еще, по правде говоря, маленькие.
Слева от бабушки на ступеньке стоит мама. Пышно взбита ее прическа, лицо лукавое, тонкий носик чуть вздернут. На ней любимое полотняное платье с мережкой, на шее нитка искусственного жемчуга. Я с порога обхватила ее за плечи и шепчу что-то секретное на ухо.
Слева от нас — Саша. Руки скрестил на груди, прямой, застегнут на все пуговицы, в галстуке. Позади него пышный куст сирени.
Тетя Ляля стоит по правую руку от бабушки. Смотрит чуть в сторону, будто ее позвали. Лицо задорное, юное, и вся она тоненькая и стройная, как девочка. Рядом возвышается массивный Фима, прячет в коротких усах усмешку. Кончики пальцев в карманчиках жилетки. Из карманчика свисает золотая цепочка часов.
Петя, все еще лопоухий, но уже непомерно вытянувшийся в длину, расплылся в улыбке. Рядом с ним — его приятель, хороший русский мальчик Володя де Ламотт, потомок давней французской эмиграции, бежавшей в Россию от другой революции, от Робеспьера. Теперь он на родине, да не француз.
Рассматривая фотографию, не могу, конечно, назвать себя уродкой, но маминой красоты я не унаследовала. Нос картошкой, волосы жиденькие, бровки светлые — не видать, руки-ноги тощие, платье висит, как на вешалке. Я тогда была гадким утенком и огорчалась при взгляде на любую фотографию, на каждое свое отражение в зеркале. Все это настроило меня на грустный лад. Я решила вернуться к давнему намерению — уйти от мира сего в монастырь. Теперь уже не католический, а православный. Я стала готовиться. Надела вериги — обернулась вокруг талии сложенным в несколько раз электрическим проводом. Стащила и затолкала под кровать тюфяк, устроила келью. Спать стала ложиться на голую сетку, прикрытую одной простыней. Было жестко и холодно, однако терпела. Зато в келье было сумеречно, отгорожено от жизни приспущенным до полу покрывалом.
Залезала в келью, зажигала свечу, била поклоны перед иконой, установленной на пачке книг отнюдь не религиозного содержания.
Подвела свеча. Свечу заметила мама. Подошла, сбросила завесу. Пришлось вылезать и объясняться. Ни слова не говоря, мама водрузила тюфяк на место, велела размотаться от шнура и идти играть на фортификации. На том и завершилось мое двухнедельное монашество.
Тогда я решила начать воспитывать силу воли. Полученное на десерт вкусное пирожное унесла к себе и дала зарок съесть его не раньше пяти часов. Стрелки ползли страшно медленно. Цукаты и сбитые сливки сами просились в рот. Когда я опомнилась, до положенного срока оставалось еще два с половиной часа.
Отправилась к Пете жаловаться на свою бесхарактерность. Петя спросил:
— А сколько ты терпела?
— Час целый, — уныло ответила я.
— О-го! — с уважением протянул он. — Какая-никакая, а воля у тебя все же есть. Я бы ни минуты не выдержал.
Тогда я решила махнуть рукой на все и сделаться монархисткой. В тот год к нам часто приходил в гости предмет Таткиного обожания Игорь Платонович. Самый настоящий, неподдельный монархист.
Когда он со слезами на глазах начинал повествовать о последнем царе-мученике, у него светилось лицо. Бабушка сочувственно кивала каждому его слову, мама и дядя Костя сдержанно помалкивали, а тетя Ляля пускалась в спор.
Нет, большевики, расстрелявшие царскую семью, были ей омерзительны, но самого царя она оправдать не могла.
— Это он привел Россию на грань катастрофы! — стучала она ногтем по краю стола и уходила, чтобы не разругаться с Игорем Платоновичем.
Откуда он взялся, Игорь Платонович, тонкий, всегда чисто выбритый, с длинными музыкальными пальцам, я, по правде сказать, не знаю. Неизвестно было, чем он занимается. Говорили, пишет какие-то ученые брошюры, коротает над ними одинокие вечера. Единственной отрадой для него было — говорить и говорить, легко, красиво, не ошибаясь в датах, о разоренной династии Романовых. Он знал, кто на ком был женат, помнил дни рождения наследников, знал имена всех великих князей и княжон. Особо почитал Александра II, а Россию без монархии считал погибшей.
О своем прошлом Игорь Платонович не рассказывал. Может, он и был когда-то ученым-историком. В Париже это не имело никакого значения. Одно время он устроился подсобным рабочим на стройку. Дядя Костя его подколол:
— Вот вы, Игорь Платонович, теперь пролетарий. Пора и новый Интернационал создавать. Выберем вас вождем, устроим переворот. Кто был ничем, тот станет всем.
Игорь Платонович разгневался ужасно. Впервые за все знакомство повысил он голос:
— Перевороты и революции устраивают рвущиеся к власти проходимцы! Их пособники — люмпен и банды головорезов! Вы что же, думаете, тяжелый физический труд превратит нас в хамов? Ни-ког-да! Нам ниспослан крест! Мы обязаны безропотно нести этот крест! Ваша ирония совершенно неуместна, милейший Константин Дмитрич!
— Да я пошутил, ну вас, ей-богу! — оправдывался дядя Костя.
— Шуточки у вас, однако, — косился Игорь Платонович, настойчиво усаживаемый на место бабушкой.
— Поймите, — успокоившись, говорил он, — мы по крови и по призванию принадлежим к почетному легиону мыслящей части человечества. Даже гребя лопатой, я не могу перестать думать. Думать! — он хлопнул ладонью по высокому лбу.
— Правильно, — убежденно кивнула подоспевшая на шум мама. Она подсела к столу, положила на сжатые кулачки подбородок. — Я то же самое говорю.
— Наш факел не погашен, нет! — ободренный мамой, звенел голосом Игорь Платонович. — Наш факел коптит, мигает, задыхается без кислорода, но пламя есть. Есть! Мы обязаны поддержать это пламя.
— Для чего? — грустно спросил отшутившийся дядя Костя.
— Им передать. — Игорь Платонович широким жестом показал на меня, Петю, на Татку с Мариной. — Пусть они несут. Дальше. К следующим поколениям. А как же! Пока существует мысль — жизнь на земле продолжается.
Мама с восторгом смотрела на Игоря Платоновича, в ее глазах светился безумный огонек.
Вот к нему, Игорю Платоновичу, я и обратилась со своими монархическими исканиями. В следующее посещение он принес несколько открыток с портретами царя Николая II, Александры Федоровны, царевен и царевича. Маленький Алексей особенно мне понравился. Хорошенький мальчик в курточке с матросским воротником. О варварском расстреле этих красивых людей я знала. Уходила в свою комнату и горевала по убиенному царевичу.
Вскоре по Парижу поползли слухи о чудом спасенной Анастасии. Была женщина, выдававшая себя за царскую дочь. С нею носились, поговаривали, будто ее признал сам Дмитрий Павлович[9]. Я бросилась к Игорю Платоновичу:
— Это правда?
Он положил руку на мою голову и печально сказал:
— Милая девочка, время чудес давно миновало. Мы живем в эпоху расчета и бесчеловечности. Настоящая Анастасия, увы, мертва.
Через год он уехал в Южную Америку. Обещал писать, но, видно, не случилось ему, так и не написал, и навсегда затерялся, то ли в Аргентине, то ли в Бразилии.
А портреты царей со временем пожелтели, засидели их мухи. Я поснимала открытки со стен, а потом они и вовсе куда-то затерялись.
8
Секретный разговор. — Лицей. — Воспоминания. — Доктор Маршак
Это случилось во время моего увлечения монашеством. Я оказалась невольным свидетелем одного разговора мамы с тетей Лялей.
Честное слово, я не собиралась подслушивать. Подслушивание, чтение чужих писем или дневников считалось у нас смертным грехом.
В тот день я мечтала в своем уединении под кроватью на тюфячке и, видно, задремала. Когда мама и тетя Ляля вошли, поздно было вылезать наружу. Я думала, они ненадолго, и не хотела обнаружить перед ними свое убежище. Особенно перед тетей Лялей. Я взяла грех на душу и не предупредила о своем присутствии.
— Давай здесь поговорим, здесь никто не услышит.
Это был голос тетки.
На мое счастье, они не сели на кровать, а пристроились на широком подоконнике перед открытым окном.
