Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония
В то время как Нина слегка покраснела, а господин Падилла неуместно захихикал, Петр Ильич подумал: «Боже мой, она начиталась Ибсена! Она хочет произвести впечатление — но на кого, спрашивается? На меня! На самом деле она совсем не сторонница свободной любви, она всегда придерживалась мещанских взглядов, и мы часто об этом спорили».
— А как ты к этому относишься, дорогой Пьер? — спросила Арто, обращая к нему свое широкое лицо. Ее по-прежнему красивый рот улыбался, как будто желая заранее вознаградить собеседника за ответ, подтверждающий ее собственные смелые взгляды. Петр Ильич задумчиво посмотрел на нее.
— Я вспомнил слова, которые бедный фон Бюлов, жертва измены, якобы сказал одной из родственниц Козимы о Вагнере, — медленно произнес он. — Он сказал, что маэстро «aussi sublime dans ses oevre qu’incomparablement abject dans ses action»[5]. Что касается второй части этого высказывания, — продолжал Петр Ильич, смеясь, — то я готов поставить под ней свою подпись. Как бы то ни было, занятно представить себе всю сложившуюся между этими легендарными личностями ситуацию: фигура неподражаемого, прекрасного и совершенно сбитого с толку молодого баварского короля превосходно дополняет эту патетическую картину. Хорошо было бы побывать на премьере «Мейстерзингеров» в Мюнхене, но только в шапке-невидимке и за кулисами. Меланхолически царящий над всем этим величественный ученик и меценат, и, при всей праздничной торжественности, эта смертельная враждебность между Вагнером и фон Бюловым, которым после этого не придется больше встречаться. Лист, отец злополучной Козимы, не захотел при сем присутствовать. Я наслаждаюсь мыслью о том, как он из Рима по-дьявольски благочестиво следил за развитием событий, не поощряя и не вмешиваясь. Мне рассказывали, что в день премьеры «Мейстерзингеров» старый аббат слушал мессу в Сикстинской капелле, а потом играл для святого отца Пия IX на рояле, в награду за что святой отец велел вручить ему коробку сигар. Ну разве это не забавно!
— Мне кажется, мы слишком много на себя берем, копаясь в личной жизни Рихарда Вагнера, — заметил Григ. — Это достаточно сложно, и следует рассматривать этот феномен с точки зрения искусства. Ведь мы же знаем, он — самая колоссальная фигура в искусстве нашей эпохи, без него мы себя не мыслим. Но кто из нас любит его?
— Ах, он написал несколько превосходных арий для баритона, — сказал Падилла, который беспрерывно ел.
— Я восхищаюсь всем великим, — оживленно констатировала Арто, оперевшись на стол пышными белыми руками так, что черный шелк соскользнул с завуалированных им перезрелых прелестей.
«Она не особенно умна, — подумал Петр Ильич, наблюдая за ней с холодным, но живым интересом. — Странно, тогда она казалась мне чрезвычайно толковой…»
— Есть и великие феномены, достойные нашей ненависти. Может быть, Вагнер тоже к ним относится, — сказал он вызывающе.
На протяжении всего ужина он с ожесточенным рвением поддерживал разговор на эту важную тему — Вагнер, Байройт и их значение для музыки — на тему, которая каждый раз побуждала его к страстной защите своего мнения и к полемике. Возможно, он на этот раз цеплялся за эту тему с таким упорством лишь для того, чтобы лишить господина Падиллу возможности своими грубыми намеками на очень давние и печальные события заставлять всех испытывать неловкость.
Так он развлекал присутствующих своими приступами ярости и шутками про Байройт, своими категоричными и несправедливыми обвинениями, которые он перемежал пустой похвалой (например: «конечно, мне импонирует этот безмерный талант» и проч.), предназначенной исключительно для того, чтобы шокировать.
— Какой же он все-таки был донкихот, этот Вагнер! — возмущенно говорил он. — Он сам парализовал свой гений своими же нелепыми теориями! «Лоэнгрин», «Тангейзер», «Голландец» — это еще сносно, это ведь все-таки оперы! Но поздний период — создание так называемой «музыкальной драмы», объединяющей в себе все виды искусства, — до чего же он полон обмана и скованности, до какой степени не хватает во всем этом правдивости, простоты, красоты — да, как во всем этом не хватает человечности! Огромные, недоступные нам фигуры передвигаются на ходулях, а музыка, сопровождающая их вальяжные жесты, звучит одновременно и грозно, и скучно. Почему поздний Вагнер невыносим? — вопрошал Петр Ильич, вызывающе оглядывая присутствующих. — Потому что он совершенно потерял чувство меры! — торжествующе отвечал он сам себе. — Потому что его дьявольское высокомерие, его жуткая, империалистическая, поистине немецкая надменность совершенно погубили и поглотили его талант. Полностью поглотили, — гневно повторил он, подливая себе коньяк. — Несколько лет тому назад я здесь, в Берлине, впервые услышал «Тристана». Какая возмутительная скукота! Да такое просто недопустимо! Весь вечер меня не покидало ощущение, что композитор сбился с правильного пути. Кому охота становиться свидетелем этого унизительного провала, этих необузданных выходок безумца, страдающего манией величия? Всего раз в жизни я испытал подобную скуку, и это было на «Сумерках богов».
Петр Ильич, не позволяющий разговору о Вагнере прерваться ни на минуту, поведал о своем пребывании в Байройте. Это было в 1876 году на открытии концертного зала. Он тогда еще писал музыкальные заметки для «Московских новостей».
— Суматоха была грандиозная, — рассказывал он. — Огромная ярмарка: маленький немецкий городок, битком набитый крупными величинами со всех концов света. На улицах и в трактирах глазели на знаменитостей. Между прочим, многие представители «первого состава», например Верди, Гуно, Брамс, Томас, фон Бюлов, Антон Рубинштейн, блистали своим отсутствием. Я прибыл из Лиона, где я навещал брата Модеста. Николай Рубинштейн встретил меня на вокзале в Байройте, и я помню, как он сказал: «Ну, будь ко всему готов!» Боже мой, как я страдал в этом концертном зале! Это «Кольцо» казалось бесконечным, и, когда наконец завершился последний акт «Сумерков богов», я свободно вздохнул, как будто меня выпустили из заключения. Мной владело одно только чувство — чувство облегчения! Да-да, я знаю, — отмахнулся он от Грига, который собирался ему возразить, — там есть и красивые моменты, даже превосходные. Но в целом же впечатление угнетающее. После прослушивания рекомендуется отдых. Знаете, чего мне больше всего захотелось после прослушивания «Кольца»? Посмотреть очаровательный балет Делиба «Сильвия» — вот чего мне страшно хотелось. Но в Байройте его не ставили…
Все засмеялись.
— Да, «Сильвия» прелестна, — сказала Арто, — ее нужно смотреть в Париже. Но в Байройте я бы даже и думать об этом балете не решилась, там сама мысль о нем кажется грешной.
Пока прислуга подавала сладкое, Петр Ильич повествовал о том, как трудно было тогда в Байройте раздобыть что-то съестное.
— Все было ужасно плохо организовано, — рассказывал он. — О горячей пище даже и мечтать не приходилось, а в великом фестивальном городе было больше разговоров о сосисках с картофельным салатом, чем о музыкальных мотивах и героических персонажах. Пивные палатки просто брали штурмом в антрактах «Валькирии» и «Зигфрида»! Я там видел, как миллионеры и знаменитости с мировым именем сражались за бутерброд с колбасой, как голодные хищники. Надеюсь, что по крайней мере коронованные особы были накормлены.
Он очень драматично описал прибытие прекрасного и окруженного мрачной тайной баварского короля на маленький железнодорожный вокзал в Байройте и то, как Вагнер пожимал руку своему величественному Парсивалю, самому знатному из своих благодетелей и приверженцев.
— Я наблюдал с перрона, — рассказывал Петр Ильич. — Какой у Вагнера был искривленный злобой рот! Бедный молодой король был красив и бледен, как статуя, и застывший взгляд его был направлен мимо наставника, мимо неблагодарного друга и учителя. Уже ощущалась возникшая между ними невидимая стена, они перестали понимать друг друга и заметно друг от друга отдалились. До чего же этот горячо любимый всеми король боялся людей! Страх был написан у него на лице, когда он в своей закрытой карете проезжал по улочкам, наполненным приветствующими его ликующими подданными. Он кивал из окошка кареты, и лицо его было неподвижным, белым и безутешно печальным. Прослушав «Кольцо», он немедленно уехал, вернулся в один из своих сказочных замков, которые славятся своей волшебной и величественной красотой. Я думаю, что у него было несколько причин для такого поспешного отъезда: во-первых, потому, что он разочаровался в Вагнере, но прежде всего потому, что старый кайзер Вильгельм известил о своем прибытии в Байройт. Романтичный король Баварии был слишком горд, чтобы приветствовать прусского правителя как своего императора.
Прислуга принесла черный кофе. Петр Ильич говорил без умолку, как будто боялся дать кому-то другому заговорить.
