Вера Мутафчиева - Дело султана Джема
Толмач передал нам слова Ахмед-паши. Баязид через Ахмед-пашу настойчиво предлагал нам ни больше ни меньше, как превратить непрочное перемирие между нами в прочный мир.
Ого! Мы ни в коей мере не угрожаем Империи, зачем же предлагать нам мир, не дожидаясь, пока мы запросим его сами? – подумал я. – Значит?… Значит, существуют обстоятельства, вынуждающие Баязида поступать себе в ущерб».
– Мы несказанно польщены благоволением вашего великого властелина, – неторопливо начал я, чтобы успеть додумать свой ответ. – Однако о каком мире с Высокой Портой может идти речь, коль скоро ваш государь продолжает вести против нас враждебные действия? Всего неделю назад был пленен наш корабль «Святая Марина», и мы ничего не знаем о судьбе его экипажа. Переговоры следует начинать при наличии доброй воли с обеих сторон. Мы просим вашего государя освободить всех наших братьев, задержанных в Империи. Дабы вести переговоры с открытым сердцем.
– Это, вероятно, означает, – посланец явно был готов к такому повороту, – что и вы освободите всех пленников, задержанных при осаде Родоса.
– Нет. Они взяты в плен на нашей земле. Мы же требуем от вас людей, схваченных в ничьих водах.
Левантиец медлил с ответом. Очевидно, соображал, принять ли столь унизительное, одностороннее условие немедленно или испросить разрешения свыше. Именно эту цель я и преследовал: пускай две недели поплавает туда и обратно! Но посланец совершенно неожиданно заявил:
– «Святая Марина» была задержана санджак-бегом Лики и. Он действовал самовольно и поплатится за это. Вы получите и корабль, и ваших людей сразу же по моем возвращении.
«Э, нет! Это уж слишком. Выходит, Баязид уполномочил простого посланца соглашаться на наши условия! Должно быть, над Баязидом нависла весьма серьезная угроза… Неужели Джем? Быть может, мы его недооценили?… Быть может, за Джемом и впрямь стоит войско…»
Несмотря на все настояния, посланец Ахмед-паши отказался от отдыха и сразу же пустился в обратный путь. Он отплыл в тот же день 9 июля, чем еще более укрепил меня в подозрении, что дела Баязида не блестящи. Я поостерегся поделиться своими мыслями с кем бы то ни было. По счастью, посланец посетил меня очень рано и никто при нашем разговоре не присутствовал. Так что я сообщил Совету, что Баязид предлагает нам мир – и все. Почему?
В нашем братстве, насчитывавшем неполных две тысячи человек, имелись налицо все признаки государства – двор, различные придворные круги и борьба между ними. Я знал, что среди примерно тридцати участников Большого совета и девяти Высшего есть приверженцы всех мировых властителей. В какой-то мере мы обязаны были этим самой структуре Ордена – в Орден входили восемь стран, и каждая имела в Высшем совете своего представителя, естественно отстаивавшего интересы своего государя. Я был бы предоволен, коль тем дело бы и ограничивалось. Оно было куда сложнее.
Среди высокопоставленных лиц Ордена я мог бы указать приверженцев всех партий, и Ватикана, и всей Европы. Каждый кардинал, каждый магистр прочих орденов, чуть ли не каждый европейский герцог имел своего наймита в нашем Ордене. Так или иначе, я всегда чувствовал, что за мной наблюдают с сотни разных сторон – начиная со Святого отца и кончая, скажем, герцогом Бургундским.
Посему я взял себе за правило – такова, полагаю, участь всех правителей от сотворения мира до наших дней – доверять одному себе.
Так дождался я вечера 9 июля – одного из множества дней, когда мои заботы были только моими заботами, когда я был не вправе сбросить со своих плеч эту ношу, попросить совета или помощи; одного из тех дней, когда я молился, окруженный толпою рыцарей, обсуждал в Совете восстановление крепостных стен, ел, пил кипрское вино, читал, разговаривал и старался скрыть – пожалуй, без труда, ибо притворство успело стать частью меня самого – свое беспокойство: предстояли важные события!
Тем не менее то, что преподнес мне следующий день, 10 июля, превзошло все мои ожидания. Во второй половине дня мне доложили о прибытии посланца от Джема. На сей раз время было ни слишком ранним, ни слишком поздним, чтобы послужить мне извинением, однако я решился преступить все правила и принял посланца один. При этом у меня не было сомнений, что самое малое десять братьев воспользуются тайниками в стенах, трубах и каминах, дабы невидимо присутствовать при нашей беседе. Но я решил: десять – это все же меньше, чем тридцать (число членов Большого совета), к тому же я знал с достоверностью: ни один из подслушивающих не делится с другим добытыми сведениями – тем самым oн сбил бы им цену.
Двое послушников ввели посланца.
Не знаю, сумел ли я скрыть изумление – я, владевший каждым мускулом лица, – при виде входящего Брат Бруно… Этот человек имел наглость явиться ко мне!
За четыре года до этого, когда наша борьба с Мехмед-ханом еще только разгоралась (упоминаю об этом для того, чтобы точно обозначить время), ко мне стали поступать донесения о странном поведении брата Бруно Два-три раза без всяких объяснений отказывался присутствовать на богослужении, обронил перед своим соседом по келье, что начал прозревать, но еще не в состоянии поверить тому, что узрел; однажды, доложили мне, он кричал, не будучи пьяным, а просто выйдя из себя что все на Родосе гниет, смердит и отвращает. Впрочем, не помню точно бредовых слов брата Бруно, но суть их была мне ясна, ибо не он первый, не он последний. И ранее случалось, что такие, как он, принявшие постриг в каком-нибудь захолустном монастыре Богемии или Баварии, проведшие долгое свое послушничество среди пяти-шести отупевших от поста или крайне простодушие верующих братьев, перейдя в наш Орден, испытывали сильное потрясение. Потрясало их не что-нибудь, а контраст между их представлением о сообществе воинствующих монахов и самим этим сообществом.
Общеизвестно, что действительность гораздо более многолика, богата случайностями и противоречиями, чем отвлеченная мысль. Позвольте мне не вдаваться в подробности, нет нужды перечислять все, что может потрясти глубоко верующего провинциального монаха, приобщенного к многообразной действительности Родоса.
Я питал надежду, что брат Бруно быстро переживет сделанные им открытия и постарается взять свою долю, – Орден предоставлял к тому немало возможностей. А не найди он в себе силы переболеть, мы бы пришли ему на помощь – понимайте это, как вам заблагорассудится.
Но тут-то узнал я о том, что он скрылся. А перед тем как скрыться, написал братии письмо, – какова наглость, всей братии! – в котором призывал сровнять с землей сие гнездо разврата и разойтись на все четыре стороны. Как вам это нравится?
Большой совет, обсуждавший это письмо, счел его чудовищным. Бруно был без отлагательства отлучен не только от Ордена, но и от лона святой нашей церкви, а в родосских церквах была даже провозглашена анафема заблудшему брату. Таким образом, мы оборвали с ним всякую связь и вскоре вовсе забыли о нем. Никто не стал дознаваться, куда направил Бруно грешные свои стопы, – для нас он был мертв.
И вот этот мертвец возымел дерзость воскреснуть и предстать передо мной, и вдобавок не в качестве раскаявшегося грешника, а как посланец владетельного принца.
С наивозможной быстротой, какую только позволяло глубокое изумление, в кое я был повергнут, я сообразил, что будет лучше пока не узнавать его – объяснения отнимут лишнее время. К тому же щекотливый, хотя и не самый существенный, вопрос об отступничестве нашего чернеца не должен был отвлекать меня от дела, несравнимо более важного.
Я отвернулся к окну, дабы не видеть этого наглого, преображенного чужеземным платьем и тем не менее неприятно знакомого лица, не встретиться с его насмешливо-вызывающим взглядом.
– От имени Ордена приветствую принца Джема в лице его посланца, – с трудом выдавил я из себя. – Какие вести привезли вы нам?
В отличие от Баязидова посланца Бруно не потребовал толмача. Он отвечал мне на чистейшей латыни:
– Мой повелитель выражает вам свое уважение. Превратности судьбы, еще не сказавшей последнего слова в споре между Джемом и его самозванцем-братом, принудили моего повелителя отступить в Ликию. Желая обсудить с мудрейшими братьями Ордена дальнейший ход своей борьбы, султан Джем просит быть принятым на Родосе со всеми почестями, какие подобают его особе. Он верит, что в ответ на его просьбу святые братья пришлют к берегу Азии корабли, которые доставят его на Родос. А также, что ему будет обеспечен свободный въезд и выезд с Родоса по его воле.
Бруно произнес эту речь монотонным голосом, в котором, однако, звучала досада. Должно быть, он желал тем самым показать, сколь мало восхищен высочайшим поручением и приемом у лица высокого духовного звания.
Мне пришлось – ведь наше воспитание не допускает эксцессов – сделать над собой усилие, чтобы не разразиться бранью.
