Вера Мутафчиева - Дело султана Джема
Но Хайдар и тут нашел выход. Во-первых, он убедил Джема, что нет смысла долее блуждать по зловещим долинам Ликии, а от Касим-бега потребовал раздобыть для нас корабль. Бег попросил для ответа целую ночь – немало, должно быть, он за эту ночь передумал, – а на рассвете объявил, что корабль будет. Кроме того, он со своей дружиной проводит нас до самого берега, снабдит грамотой, заверяющей, что последний из князей Карамании готов в любой момент выступить на стороне султанa Джема, – но далее за нами не последует.
Джем выслушал его рассеянно. Последний опытный военачальник покидал нас, а Джем принял это так, будто в душе давно уже простился и с ним и с его воинами.
– Хорошо, Касим-бег, – сказал он просто. – Благодарю тебя за то, что оставляешь меня последним.
– Я не оставляю тебя, мой султан! – горячо возразил Касим. – Ты и впредь будешь господином моей сабли и моего сердца. Одно твое слово…
– Не будем прятать правду за красивыми словами, Касим-бег! Слишком долго обманывали мы себя тщетными надеждами.
– Но, мой султан, если ты подойдешь к нашим западным границам, если двинешься на Румелию с союзным войском…
– Да, тогда будет иначе. Не только ты – многие перейдут ко мне. Вот он-то и нужен мне – союзник. Его я и отправляюсь искать.
Тем закончился последний разговор между Джемом и Касим-бегом, хотя караманы еще два дня сопровождали нас. Все это время Джем молчал, погруженный в свои думы, а Касим в эти два дня не обратился к нему ни словом – все было уже сказано.
Я подумал, что это сон, когда перед нашими взорами – между двумя зазубренными, щербатыми скалами, такими же красными, как вся Ликия, – проглянуло море. Мы так отвыкли от других цветов, кроме всевозможных оттенков красного, что в первую минуту зрелище этой спокойной, гладкой, влажной лазури привело нас в замешательство, показалось невероятным. В следующее мгновение высушенные пустынным зноем люди кинулись точно безумные к берегу, верхом въехали в воду, плескались, хохотали неестественным, давно забытым смехом.
Вода… Зажмурив глаза, я пытался схватить ее, убедиться в ее близости по мягкому прикосновению и ласковому плеску волн. Открыв глаза, я заметил, что и Джем тоже жмурится, откинув голову, словно отдаваясь ласке. И в этом, как и во многом другом, мы были сходны.
Второй неожиданностью для нас явился корабль. Чуть в стороне, в небольшом заливчике, и впрямь покачивался корабль без флага. «Корсарский», – подумал я в испуге, ибо султан Джем был бы драгоценнейшей добычей для любого разбойника; даже исхудавший, оборванный и обессиленный, Джем в тот миг стоил столько же, сколько половина Баязидовой казны.
– Корсары? – вслух высказал мою мысль Джем. Он произнес это без волнения. Ему, пожалуй, было все равно, попадет ли он в лапы грабителей или самого дьявола.
– Эти разбойники польстились на выгоду, мой султан, – стал смущенно объяснять Касим-бег. – Их башка не в силах уразуметь, что мои пять кошелей золота – не самая большая плата, какую они могут получить за спасение одного незнакомца. Клянусь тебе!
«Ну, в этом я бы уж клясться не стал!» – подумал я. Как-то не верилось, что именно олухи становятся корсарами.
И эти уверения Касим-бега Джем тоже встретил равнодушно. Тридцать человек взошло на корабль без флага. Не Джем отбирал нас, это вышло само собой. Лишь тридцать человек пожелал сопровождать Джема в неизвестность.
Быть может, для вас это не имеет значения, но не могу не упомянуть: много лет спустя я вспомнил то движение, каким оттолкнулся от берега, вспомнил те сто аршин воды, которые превратили меня из гражданина в беженца. Самое обыкновенное движение – я совершал его, вероятно, десятки раз; самая обыкновенная полоска воды – сто аршин спокойного, ласкового моря. И тем не менее там и тогда решил я свою судьбу. Не сознавая этого, не понимая, что определяю всю свою дальнейшею жизнь. Мне казалось совершенно естественным последовать за Джемом. Меня связывала с ним не только любовь – глубочайшая, преданная до самоуничижения; в моем сознании Джем был всем тем, ради чего человеку есть смысл жить, бороться и умереть.
Ныне это звучит неубедительно, но тогда я был в этом убежден. Убежден, что предназначение Джема – воплотить мечты поколений мыслителей и поэтов; что победа Джема будет победой мудрости над грубой силой; что власть Джема освободит от препон предрассудков, догм, невежества, грубости предвечную красоту, никогда не бывшую уничтоженной, но и никогда еще не властвовавшую как закон.
Я рисовал себе Джемово царствование как непрерывное совершенствование. Случайно ли на протяжении веков не кто иной, а поэты рождали ереси и новые учения; случайно ли именно благодаря поэтам церковь (и христианская, и мусульманская) не сумела погасить стремления к светской поэзии и положительным знаниям; случайно ли именно в поэзии человек всегда жил поисками? «Нет! – рассуждал я. – В один прекрасный день это многовековое брожение духа должно не где-нибудь, а именно на Востоке возвести на престол доселе невиданного и неповторимого властителя, который даст выход этой многовековой мечте. Может ли провидение, – рассуждал я, – найти для себя орудие более блестящее, чем поэт Джем?»
Долгие годы размышлял я об этом, и больше всего в тот год, когда мы вели войну. Видимо, это исподволь и определило мое решение последовать за Джемом, куда бы ни завела его судьба. Теперь Джем отправлялся в изгнание, и я был обязан (у меня даже не было колебаний) сопровождать своего повелителя.
Много позже – я уже говорил вам – вспоминал я о том, как мы покинули берег Азии. «Отчего, о аллах, – мысленно вопрошал я, – отчего такой миг не бывает отмечен чем-нибудь необыкновенным? Бурей с красным снегом, ярко-зеленой молнией либо воем ветра, громким, как трубы иерихонские? Отчего не ниспосылаешь ты нам какого-нибудь знамения, дабы мы остановились посреди движения, решающего всю нашу дальнейшую жизнь? Отчего должна свершиться ошибка, а после нее – искупление? Не жестокосердный ли ты любитель потешиться, понасмешничать над людьми, о аллах?»
Да, вероятно, мой бог вдосталь потешился, пока наши весла мягко били по воде между берегом и кораблем. Потешался и говорил: «Уразумейте, возлюбленные чада мои, что каждый шаг и каждое слово в вашей жизни есть выбор – в каждое мгновение жизни вашей вы совершаете выбор, а ответственность за свои беды возлагаете на меня. Я же просто взираю на вас, чада мои, и жду, чтобы вы сами заплатили за свой человеческий опыт…»
Я не слышал, о чем говорил Касим-бег с корабельщиками. Должно быть, сговаривались, когда и как будет вручена условленная плата. Потом Касим подошел к нашему повелителю, низко-низко поклонился ему до самой земли и почтительно поднес к губам полу выгоревшего его халата.
Я подумал, что Джем зарыдает, – если у печали есть лицо, оно должно быть таким, каким было лицо Джема в ту минуту. Но разрыдался не Джем, а старый воин. (У нас заплакать не считалось недостойным мужчины, порой того даже требовало приличие, лишь бы рядом не было женщин. А женщины у нас редко оказываются рядом.)
Слова, которыми обменялись они, были обычными словами прощания. В таких случаях принято говорить о следующей встрече, хотя и тот и другой знают: этой встречи не будет.
Я смотрел на спину Касим-бега, когда он спускался по веревочной лестнице в лодку, – широкую, но уже несколько обмякшую спину старого воина. «Если когда-либо султан Джем и восторжествует, – подумалось мне, – доживешь ли ты до этого, старик?»
Целых четыре дня наш корабль стоял на якоре близ берега. Никто не преследовал нас, так что не имело смысла отдаляться от места, куда за нами могли приплыть рыцари. А на берегу стали лагерем караманы, и по вечерам мы видели, как движутся у костров их неторопливые тени; Касим-бег не хотел покидать побережье, пока не убедится в том, что Родос согласен принять Джема.
К исходу четвертого дня с берега донесся шум, стала заметна суматоха. С востока на лагерь Касима быстро надвигалось оранжевое облако. Оно стелилось по самой земле с той скоростью, с какой движется конница. Объяснений не требовалось: Ахмед-паша вознамерился отрезать мятежников от моря, оттеснить их снова в преисподнюю Ликии.
Умело находя прикрытия, наши корабельщики отвели корабль за скалы. Затаив дыхание, следили мы за битвой между Ахмед-пашой и Касимом. Впрочем, то была не битва – люди Касима, обороняясь, отступали в горы. Ахмед не стал преследовать их. Мы видели, как войско его растянулось вдоль берега, ночью то тут, то там вспыхивали костры. Он сторожил подступы к Ликии.
То ли Ахмед-паша не заметил нашей жалкой биремы, то ли заметил, но не имел поблизости своих кораблей; то ли рассудил, что, если Джем и находится на биреме, Для него, Ахмед-паши, всего выгодней дальнейшая борьба между братьями; этого я не знаю и ничего утверждать не могу. Так или иначе, мы оставались неподалеку от берега еще дней десять, и никто не потревожил нашего покоя. Мы не ушли в открытое море, потому что ожидали встречи с родосцами и, кроме того, побаивались себе подобных – другого корсарского судна.
