Марк Полыковский - Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне)
А комбриг слушал речь и думал. Мысль его я понял только тогда, когда Фрунзе сказал:
— Мы многое завоевали, товарищи. Мы завоевали свободу для всех народов России. Но нам предстоит еще завоевать доверие и любовь людей, ради счастья которых мы несем великие жертвы. Каждое наше действие, каждый наш поступок должен отвечать высоким идеалам революции. Чтобы не слезы и горе, а радость и благодарность оставляли вы за собой, проходя через селения и кишлаки Ферганы. Пусть видит мусульманская беднота, что Красная Армия не просто военная сила, а опора и надежная защита народа. По вашим поступкам будут судить о революции, о Советской власти. Не запятнайте себя. Не запятнайте великого дела революции. Крепите воинскую дисциплину. Держите высоко знамя коммунизма!
Еще острее обозначились складки на лбу Кужело. Лицо посуровело, и губы, всегда приветливо улыбчатые, плотно сжались. Он уперся подбородком в кисти рук, лежащие на эфесе шашки, поставленной стоймя между колен, и смотрел на земляной пол.
В это время прозвучали последние слова речи — здравица в честь Советской России и мировой революции.
В казарме грянул гром оваций.
Филиппов, чтобы перекрыть аплодисменты, крикнул:
— Товарищи, собрание окончено!
И сам одноголосо пропел первую строку «Интернационала»:
Вставай, проклятьем заклейменный…
Гром овации смешался с гимном, потом они отступили, и торжественные, всегда волнующие слова стройно поплыли под невысоким темным потолком. Бойцы стояли. Все пели, охваченные единым чувством. И ни чешского акцента, ни узбекского выговора, ни украинского, ни мадьярского не слышно было — звучал один голос, могучий и вдохновенный. Незабываемая минута. Будто и обычная, но отчего-то глубоко залегшая в сердце.
Михаил Васильевич продолжал знакомиться с нашей кавалерийской бригадой. В один из дней решено было провести конные состязания. По тому времени — событие необыкновенное, если учитывать состояние войны, в котором мы находились, и близость басмачей. Банды бродили буквально рядом с Наманганом.
Местом для состязаний явилась равнина за взгорьем, та самая, с которой почти год назад начали свое наступление на город отряды Мадамин-бека.
Накануне состязаний Фрунзе вместе с инспектором кавалерии Ферганского фронта Бобровым объехал всю равнину и осмотрел сооружения.
— Ваши препятствия, — сказал он инспектору, — рассчитаны не на молодое кавалерийское соединение, а на опытную регулярную конницу.
— Соревнования и покажут, как именовать Ферганскую бригаду, — довольный замечанием командарма, улыбнулся Бобров.
Михаил Васильевич окинул взглядом холмы, тянувшиеся грядой вдоль окраины Намангана.
— Для скачки равнина удобна, но и опасна. Не забудьте выставить сторожевое охранение. Как бы Курширмат не пожаловал к нам на «тамашу».
— Будет сделано, товарищ командарм.
Фрунзе и Бобров ехали широким строевым шагом, направляясь к штабу бригады.
Фрунзе сидел на коне спокойно и уверенно, ведя твердою рукою в сборе рыжего басмаческого коня.
Бобров невольно залюбовался замечательным всадником.
— Не могу, право, не заметить, — сказал он, обращаясь к Фрунзе, — вы прекрасно держитесь в седле. Простите, где обучались вы правилам верховой езды?
— В раннем детстве овладел я этим искусством. Но не смейтесь, моими учителями были простые аульные киргизы. Я ведь коренной туркестанец. Отец мой из военных фельдшеров, был в старые времена в родном моем городе Пишпеке главнейшим и едва ли не единственным врачом. Не знаю, чем он стяжал популярность среди кочевого населения, но к нашему домику на Сергиевской народ съезжался как на базар. Меня эти отцовские друзья баловали невероятно — учили киргизскому языку, сажали на коня в ту нору, когда я был еще совсем малышом. Потом, когда я немного подрос, отец брал меня с собой на охоту в горы. Вы не бывали в Киргизии?
Помню, будучи в седьмом классе гимназии, довелось мне приехать из Верного в Пишпек на каникулы; с киргизами-проводниками двинулся я собирать гербарии к Иссык-Кулю по Боамскому ущелью, берегом горной реки Чу. Чудесные места! Представляете, среди мрачных теснин многоводный поток бурлит и катит огромные валуны…
Однако мы, кажется, доехали. Прощайте, желаю успеха.
И командарм послал лошадь в галоп навстречу выбежавшим из штаба бригады вестовым…
Всю первую неделю марта погода стояла ясная. Солнце ни разу не затуманилось облаками. Обогретая земля стала торопливо наряжаться, и нежная, по-весеннему светлая зелень ползла на склоны холмов. Необходимо сказать, что в день состязаний травы не было видно. Склоны сплошь облепили горожане и свободные от службы красноармейцы.
Почетные гости устроились на трибунах, наскоро сколоченных против главных сооружений «ипподрома». Неподалеку от барьера вытянулся строй всадников, которым выпала честь открыть программу состязаний.
Солнце в зените. Пора начинать. Но на трибунах еще нет Фрунзе. Впрочем, согласно его приказу, конный праздник должен начаться в назначенное время — ни на минуту позже. И Бобров, как главный судья, в последний раз бросает взгляд на часы и машет белый платком.
Разноголосый шум, царивший над холмами, мгновенно погас. Все внимание сосредоточилось на всаднике, который оторвался от строя и поскакал галопом к препятствию. Это был Тимофей Ожередов — один из лучших наших наездников. Мы были уверены, что в состязаниях Ожередов не посрамит чести бригады. Я, как и все, с интересом следил за своим бойцом. Но к интересу моему присоединялось еще и волнение. Страшно хотелось, чтобы все удалось.
Тимофей вихрем летел через препятствия, рубя направо и налево. Остро отточенный клинок вспыхивал на солнце короткими молниями. Хорошо тренированный карабаир вытянулся под ним птицей. Перед препятствиями он вскидывал голову, поднимался сам и плавно переплывал высоту. Впереди последнее испытание — «кирпичная стенка». Вид ее всегда пугает лошадей: сделана она из досок, но окрашена под сложенный штабелями кирпич. Боясь удара о камень, лошадь теряет уверенность и сбавляет ход. Конь Ожередова, как ни удивительно, мчался на прежней скорости, и мы были уверены, что стенка останется позади. В это время к трибунам подъезжали Фрунзе, Кужело, Ахунбабаев в сопровождении штабных ординарцев. Трубачи грянули встречный марш. От неожиданности конь Ожередова метнулся в сторону и сбавил ход. Я думал, что Тимофей обойдет препятствие и повторит заезд. Рискованно было при слабом темпе брать стенку. Но я ошибся. Ожередов выправил своего карабаира и пошел на препятствие. Все, кто хоть немного понимал в верховой езде, естественно, замерли, ожидая падения. И оно было почти неминуемо. Фрунзе тоже почувствовал опасность и насторожился.
Тимофей сделал последний решительный посыл. Конь вскинулся на стенку, но толчок оказался слабым, и ноги ударились о доски. Однако стремление перелететь несло и всадника и лошадь, и они преодолели препятствие.
Михаил Васильевич оставил своих спутников и на рыси подъехал к Ожередову.
— Молодец! — ободряюще улыбнулся командарм, глядя на возбужденного Тимофея. — Как фамилия? — Но, прежде чем Ожередов успел ответить, Фрунзе уже снова заговорил, еще теплее и радостнее. — Так мы же старые знакомые… Портянки еще стираются? А?
Тимофей смущенно покачал головой:
— Н-нет…
— Ну и хорошо. А ты молодец. И конь у тебя послушный. Не подведет… — Командарм протянул руку и похлопал ладонью шею карабаира.
Вторым шел на барьер на рослом гнедом донце боец третьего эскадрона Яковлев. Под крики и аплодисменты зрителей он свободно взял первое препятствие, чисто срубил клинком лозу, перелетел через «хердель», и здесь лоза не миновала его шашки, потом ловко рассек картошку, подвешенную на проволоке, но «итальянская банкетка» подвела его. Надо было одолеть ров, второй берег которого выше первого.
То ли не ко времени Яковлев затянул повод, то ли сробел конь при виде шумной пестрой толпы зрителей, но обеими передними ногами он зацепился за высокий берег и рухнул. Всадник вылетел из седла, ударился о землю плечом, и головой. Первое, что мелькнуло у каждого из нас, — «разбился». Конь лежал па левом боку, закинув голову и вытянув ноги. Рядом распластался недвижимый Яковлев. Но это продолжалось не более минуты. Не успели санитары подбежать к месту происшествия, как боец шевельнулся, медленно, словно во сне, стал подниматься, опираясь на руку. И вдруг вскочил. Вид у него был страшный: лицо окровавлено, волосы сбиты, гимнастерка порвана. Однако он даже не попытался привести себя в порядок. Шагнул к коню и резко потянул его за повод. Животное с трудом поднялось, отряхнулось от пыли.
Мы удивленно глядели на Яковлева, не понимая, что он намерен предпринять. Вначале отвел лошадь на обочину, стал прохаживаться с ней. Потом неожиданно вскочил в седло, — вскочил лихо, без упора на стремя, — и рысью поехал к старту.
