Виктор Сергеев - Унтовое войско
— Пьяные поют, что слепые собаки лают, — зло отозвался Цыциков.
А песня подгоняла, била по головам, хлестала в спину, не давая задержаться на берегу:
Серебро «можо» — узда
С кармазинским сплошь сукном,
К канцелярии царя
Мы приписанный народ!
Серебро Руси — узда,
Красным крытая сукном,
К пограничным учрежденьям
Мы приписанный народ!
Едва начало на востоке отбеливать небо, вошли в Амур. На крепнущем ветре парус затрясся крылом раненой птицы, а приняв на себя тугую струю воздуха, понес лодку по мутной бурлящей стремнине.
Проводник Оро опустился на колени, шептал молитву, приговаривая:
— Му-андури[23], пощади нас! О великий Мангму, не сердись, что мы пришли к тебе!
Казаки поглядывали по сторонам. Мангму и Му-андури они не боялись. У них был свой покровитель Уханхата. Он помогал им брать в реках и озерах рыбу. Можно было сплести из прутьев тальника морду или сеть из конских волос — хвоста и гривы — и тогда, побрызгав в воду тарасуна, полагаться на полную удачу. Но с собой у них не было ни морды, ни сети. Ныне в Нарин-Кундуе рыбу ловили редко. Ламы грозились: рыба — это водяной червь, от которого многие болезни приходят к буряту. Кто верил, кто не верил.
Ранжуров, поразмыслив, все же достал туес с тарасуном, побрызгал в Амур. Ламы ламами, а в дальней дороге по реке без рыбы никак нельзя. Взятого с собой провианта не хватит, а на охоту за козой потеряешь день, а то еще и ночь. Добытое же мясо в жару не сохранишь. Да и бродить по незнакомой тайге… Мало ли что может быть. Генерал-губернатор велел к сроку быть в устье с благополучием во всем. Поневоле тут забудешь о ламской проповеди. Рыбу же можно добыть тихо и легко стрелами, а то и острогами, что лежали у гольда в его оморочке. Оморочку пока привязали волосяной веревкой к паруснику. Она понадобится, если придет нужда проскочить по протоке или лиману.
Очирка Цыциков спросил пятидесятника:
— Что это могла быть за бумага про меня?
— Известно что… Раз из Троицкосавска то по иностранному ведомству. Убиенный-то из иноплеменной державы, за него и идет спрос.
— А как же Муравьев? Наобещал…
— Муравьев про то не знает. Если приказ его мы исполним, он тебя в обиду не даст. У него рука длинная. До самого Петербурга дотянет. Он с царем разговаривает вот так просто… как я с тобой.
— Ну уж и так… — засомневался Очирка.
— А что? Сам атаман сказывал. Не я выдумал.
Очирка прикрыл глаза, было холодно, пахло смоляным деревом. Сердце тревожно щемило, оно стало совсем маленьким, как у воробья. Прямо-таки щемящий комочек. Нет, не комочек, а крупинка. Махонькая такая. Остро щемящая. Да и сам-то Очирка, как воробей. И те, что с ним… И этот парусник… Куда они плывут? Зачем? Что ждет их?
Широкая мутная река раздольно пласталась среди серых гор и темного безграничья тайги. И ветер, и течение влекли парусник в эту неведомую Очирке ширь, навстречу пробивающемуся из облаков солнцу, туда, где горы все выше уходили в небо.
Солнечные лучи проклюнули тучи и забились в волнах, заплясали на перекатах, на стремнине. И Очирке показалось, что он дома. У него на Чикое разве не такая же густая кедровая тайга? Разве не такие же угрюмолобастые сопки? А разве на его великой Селенге не такая мутная и стремительная волна? И обуреваемый какими-то непонятными ему чувствами он вскочил и, размахивая ружьем, прокричал:
— Ого-го-го! Великая Селенга!
Проводник вскинул на него слезящиеся глаза.
— Это великий Мангму, — упрямо сказал он. — Оро знает, куда он привел вас по приказу начальника лоча.
— Что за лоча?
— Манджуры так прозвали русских казаков. Лоча, по-ихнему, как дьявол, злой дух. А по-нашему, лоча — это добрый дух.
Цыциков рассмеялся и крикнул:
— Великая сестра Селенга шлет привет великому брату Амуру!
Свесившись с борта, Очирка глядел, как лучи солнца игриво колыхались в воде. Они то мелкими блестками скользили по верху, золоча все вокруг, то узкими желтыми нитями вились вглубь, и тогда отовсюду к ним тянулись, так же игриво колыхаясь, стебли водорослей. Они обвивались вокруг лучей, и вода зеленела.
Ранжуров, Чагдуров и Цыциков вышли на нос парусника. Холодный ветер обтекал разгоряченные лица, скрипела мачта. Нос парусника рассекал темную рябь. Судно уходило все дальше от Усть-Стрелки. Солнце багровым шаром выкатилось над горизонтом, и вся тайга как бы изнутри высветилась и подобрела перед гостями своими.
Ранжуров правил ближе к берегу, в тень нависающих над рекой угрюмых выступов скал. Лучи пропали, не видно и водорослей. Темная угрюмая волна ударяла в борт и с шелестом откатывалась к замшелым камням.
После того как пятидесятник побывал у генерал-губернатора, заметил у себя седую прядь на голове. Добро боролось со злом, а он посередке болтался… Вроде бы добро взяло верх. Небо помогло? Или его превосходительство? Скорее его превосходительство…
«А как понять, откуда добро и зло? — мучился Ранжуров. — Кто скажет? Муравьев мог на Кару сослать, а не сослал. Почему? Умному хватило бы и намека, а дурака бей хворостиной. Ничего не понимаю… без хворостины. Очирка вот сделал добро — убил хунхуза, а к нему зло подослали. Хорошо хоть и то, что зло сие с деревянными клыками оказалось. Успел Очирка вырваться… Волк и овца вместе жить не могут. Пограничный комиссар и Цыциков вместе жить не могут.
Зло и добро борются повсюду, а люди между ними посередине болтаются. Куда течением прибьет… К добру прибьет — радуйся. Ко злу? Пойдешь за злом — угодишь в пропасть».
Ночью казаки пристали к берегу на отдых. Разожгли малый огонь, чтобы отогнать комаров. Оро нарубил сухой сосновой щепы, взял острогу, и они пошли с Очиркой лучить рыбу.
Выбрали тихую протоку, обросшую зарослями тальника. Оро ловко правил оморочкой вдоль крутого ската берега, освещая воду горящей лучиной. Очирка, затаив дыхание, осторожно ступал босыми ногами сбочь оморочки, держа наготове острогу. Вода жгла ноги, но Очирка терпел и помалкивал, шарил глазами среди камней и коряг.
Пламя с лодки качнулось, с легким шипением упали угли… Шевельнулась трава у берега, угли утонули на дно и там черной змеей потянули в сторону… И тут же Очирка метнул острогу. Забормотала, зашумела протока. Всплески и шлепанье ног… Огонь погас. В оморочке не то ругался, не то смеялся проводник Оро.
Очирка бросил в оморочку сома. Оро примерился к рыбе веслом, замотал головой, защелкал языком:
— Ца-ца-ца! Очирка не хуже гольда. Великий рыбак!
Сома зажарили на рожне. Все скоро насытились жирной рыбой и повеселели. Ранжуров наблюдал за проводником. Что-то с ним происходило… Обычно сдержанный и безучастный ко всему, нынче Оро был возбужден. Он мало поел и почти не сидел у костра, то спускался к воде и долго стоял там, вглядываясь в противоположный берег, то бродил неподалеку в кустах, бормоча что-то по-своему.
— Что с тобой? — спросил его пятидесятник.
Старик затряс головой, — прижимая к груди кулаки:
— Гольды давно ждут возвращения лоча на Мангму, чтобы прогнать отсюда злых и жадных манджурских купцов. Мы пугали купцов: «Лоча, лоча!» А никого из лоча давно не было… Мы просто пугали, нам радостно было от этого.
— Они что… эти манджурцы, боятся русских? Даже здесь, на Амуре? — удивился Очирка.
— А как же не бояться? — в свою очередь удивился Оро. — Лоча здесь жил, пахал долину, ловил рыбу, зверя. Строил крепости. Лоча здесь, как дома, а манджур — вор, пришлый грабитель. Один казак-лоча со своим ружьём прогонит хищную майму с купцом и его стражниками.
— Ну уж один… — усомнился Очирка.
— И орочоны, и манягры, и солоны, и шляки — все верят, что самый высокий богатырь-властитель живет далеко на западе. Это белый хан, милостиво и доброжелательно мыслящий. Законы его справедливы и мудры. Голов там никому не снимают. Избы там из белого-пребелого камня, а есть даже из серебра и золота. У белого хана даже собаки из белых серебряных чашек едят. Многосемейным утеснения нет, про бедных там и не слышали. Все жители милосердие и милость друг другу оказывают. Маслом огонь разжигая, живут. Все наши гольды хотят стать подданными огромной страны лоча.
Казаки молчали, не зная, что и ответить простодушному старику. Сказать, что у самих лоча бедных не меньше, чем звезд на небе? Сказать, что и там, в стране лоча, головы кое-кому снимают? Язык не поворачивается… Ну, как скажешь? Да и зачем? Он ведь, Оро, половину не поймет или не поверит ни во что. Он, может, только этим и дышит, что вот придут на Мангму лоча, и жизнь переменится, и гольды заживут счастливо. Старик, а как ребенок… Ну, а они, казаки, много ли знают о жизни?' Что они знают о царе — белом хане? Вчера вот пели пьяные пограничники из Троицкосавска: «К канцелярии царя мы приписанный народ». Приписанный — это верно. Но что из того? Служба тяжелая, денег же от казны нет. Казаки обносились, обнищали. Мясо видят разве что по праздникам. Вот жизнь…
