Ирина Головкина (Римская-Корсакова) - Лебединая песнь
Мика молчал, боясь, чтобы голос не выдал его душевного волнения, которое он считал недостойным мужчины.
– А как твои дела по партийной линии? – только через несколько минут спросил он, задушив слезы и овладев собой.
– Скверно – вычистили! Я, по правде говоря, не ожидал. Все припомнили, одно к одному свели: и неудачную речь в защиту профессора, и заступничество за швейцара, и хлопоты за Нелидову, и поездку в Лугу с детьми. За это больше, чем за Нелидову взгрели. И откуда пронюхали? Предместком очень уж вредный; я швырнул ему в морду свой партбилет! Ну да я восстановлюсь. Я было на стройку в Комсомольск уже подрядился, да придется, видно, прежде в Москву ехать: добьюсь там пересмотра. В Москве рассудят по справедливости: за меня вся моя жизнь!
Но в интонации его были ноты подавленности.
– Ты надеешься еще найти справедливость? Смотри, как бы и тебе не приклеили пятьдесят восьмую с каким-нибудь из ее бесчисленных параграфов.
– Меня этим не запугаешь, а всем молчать тоже нельзя. Товарищ Ягода не на высоте и набрал себе в штаты недостойных лиц, а в первичных организациях у нас завелись шкурничество и бюрократизм. Это все толково изложить надо и вскрыть нарыв на теле нашей партии! Сейчас мне ничего на ум не идет, а вот как выйдет решение с Еленой Львовной, тотчас примусь за дела. – Вячеслав говорил как будто с трудом, через силу выговаривая.
– Я думаю – помилуют, – сказал Мика, не зная как лучше выразить сочувствие.
– Хочу так думать, но уверен быть не могу, – все с той же интонацией ответил Вячеслав.
Подошла Аннушка.
– Идите оба к столу, чаю выпейте. Шутка ли: с вечера не евши ни тот, ни другой. Нинушка, моя голубушка, уезжая в Лугу, наказывала: пригляди за моим Микой ненаглядным. Должен ты теперь меня слушать: я тебе вместо бабки.
Дворник уже держал блюдечко на пяти пальцах и поднес было к губам, да поставил обратно:
– Как живая она у меня перед глазами, – глухой голос старика дрогнул. – Да не такая, вишь, какой в последние годы была, а подросточком с косами. Помнишь, Аннушка, болел я в Черемухах легкими, и она сама кажинное утро «кофий по-венски» с барского стола мне приносила; войдет с подносом и встанет, а глазки так и светятся. Помнишь ты, как стали ее верховой езде учить – я за повод лошадь веду, а она мне: «Не отходи, Егор!» – да прямо в волосы мне, бывало, вцепится рученькой своей. Покойный барин изволили раз подарить ей ослика и кабриолетик; изобиделся я: нетто это порядок, говорю, нельзя никак в конюшенную пустить этакую тварь! Лошадь – животное благородное и такого суседства не потерпит… – Но Аннушка перебила повествование мужа:
– Я в те дни мою Нинушку жаворонком звала: голосок у нее уже тогда звонкий был, да пела-то недолго – как убили Дмитрия Андреевича, так и вовсе примолкла, сердечная. Я ей: что же ты песни свои забыла, Нинушка? А она мне: пела-пела пташечка и затихла, знало сердце радости и забыло! А потом, как прикончили старого барина…
Мика вскочил:
– Я пойду, Анна Тимофеевна! Я слушать все это… Мне… Поброжу немного по улице… Так лучше будет.
На лестнице он столкнулся с Мариной, которая взбегала через ступеньку.
– Что? – спросила она, останавливаясь и тяжело дыша.
Он минуту помедлил, язык ему не повиновался.
– Поднимитесь к нам… Аннушка вам все скажет…
Она испуганно схватила его за руку. Не глядя ей в глаза, он вырвал руку и сбежал вниз.
Была только одна душа, с которой ему хотелось сегодня говорить; взаимопонимание между ними уже было достигнуто, и задушевность становилась потребностью. Едва он выбрался на улицу, ноги сами вынесли его на Конную.
– Что с тобой? – спросила Мери, едва лишь открыла ему дверь.
Сесть в ее маленькой комнате можно было только на кровать; пахло лампадным маслом, ладаном и немного сосновой веткой, которая была заткнута за икону Скоропослушницы. Она была в черном – старом школьном платье, уже заплатанном, волосы гладко зачесаны в косу; она была не из тех, что прихорашиваются: губы ее еще не знали помады, она не душилась, не пудрилась. На столике у кровати рядом с творениями Ефрема Сирина лежал томик ее любимого Достоевского. Тут же просфора, вынутая за упокой брата. И казалось, возвышенная и серьезная атмосфера храма занесена сюда и отсвечивает даже в ее лице и взгляде. «Херувимские» кладут свою печать на лица!
Он стал рассказывать, заранее зная, что ее реакция будет такая именно, какая нужна ему, – иная, чем у всех тех, с кем он сталкивался сегодня утром.
– Я сейчас с тоски не знаю, куда мне деваться! Дома Аннушка причитает и плачет, хоть уши затыкай. Как преступницу – на семь лет каторги! В том виде, в каком она сейчас, ей этого не перенести, а ведь она заменяла мне мать – я это слишком поздно понял! – он вдруг приник лбом к рукам девушки… – Мери, я грешник, я сейчас кощунствовал омерзительно, безобразно! Когда я узнал, что ее пытали, меня такое разобрало отчаяние! Если бы ты только слышала, что я говорил в подъезде у Аси! Мне кажется сейчас, что борьба политическая принесла бы, может быть, больше плодов и больше удовлетворения, чем все наши бдения и работа над собой! Я способен повернуть на все сто восемьдесят градусов!
– Сохрани тебя Бог, Мика! Политические партии – омут! В них все строится на многоглаголании и обмане, на убийствах и мести! Слова-то у них у всех хороши – у наших коммунистов даже лучше, чем у других, а что на деле – вот мы теперь видим! Царствие Божие внутри нас, не забывай! – Она положила руку на его голову и смотрела на него серьезно и озабоченно, как врач на больного. – Старайся быть благостным, Мика. Нам – христианам – дано великое счастье обновлять душу в Таинстве Причащения. Если ты раскаиваешься и сознаешь свою вину, кощунство твое с тебя снимется. А за Нину Александровну мы теперь должны молиться, не отчаянием нашим мы ей поможем. Почем знать? Может быть, великое испытание это послано ей, чтобы разбудить в ней веру и тягу к духовному. Знаешь, я сейчас все время около умирающей: меня приставили к сестре Марии, даже с клироса ради этого сняли. Сестра Мария ждет кончины, как перехода в иное существование, и уже забрасывает взгляд по ту сторону. Она недавно видела во сне, как будто к ней в грудь вошло Солнце… А вчера – я слышу – она тихо напевает ирмос: «Бога человекам невозможно видети…» Она переживает что-то высокое.
– Нина уже давно потеряла веру! – печально сказал Мика. И после минуты молчания воскликнул: – Как допускает европейский христианский мир такие гонения на русскую интеллигенцию и русскую Церковь? Вот Россия всегда приходила на помощь и грекам, и болгарам, и сербам, и Кипру, а когда гибнем мы, никто пальцем не шевельнет! Эта гордая холодная Англия только радуется, когда та или иная великая нация терпит катастрофу. Но Россия опять восстанет назло им всем! Ее еще в пятнадцатом веке сравнивали с фениксом, который возрождается из своего же пепла.
– Да, Мика, и спасет Россию Церковь! Не эти несчастные белогвардейцы, которым не на кого опереться и которых скоро пересажают всех до последнего, не левые и не правые, а именно Церковь! Я чувствую, что вросла в Церковь органически: атмосфера храма, иконы, свечи, пение, церковная среда – все это со мной уже сроднилось. Это не значит, что я не вижу недостатков в церковной среде, но когда болеешь душой, преданность становится еще сильнее! Только в церковной среде в нашу жизнь может войти подвижничество. Как безмерно я благодарна маме, которая приоткрыла передо мной этот мир. В школьные годы мне случалось досадовать на маму за нескончаемость требований и запретов, теперь только я поняла, чем я ей обязана. Она не побоялась привить нам то, что преследуется как одиозное, а сама всегда так мужественно принимает удар за ударом!
– Я готов целовать подол ее платья! – воскликнул Мика пылко.
– Ты вот говоришь о политической борьбе, – опять начала Мери. – Древние христиане погребали одного за другим своих лучших последователей и пресвитеров, но за оружие брались только как воины в армии. Христианин при любой власти обязан быть самым лучшим гражданином. Ты помнишь, что ответил святой Севастьян императору Максимиану, когда тот заподозрил в нем тайного заговорщика? Когда я в пятнадцать лет читала о святом Севастьяне, я думала: вот идеал мужчины! Это был блестящий римский офицер, один из начальников дворцовой кордегардии, а умер как мученик.
– Святого Севастьяна ты не встретишь, Мери, будь уверена. Святой – один на несколько миллионов! – сказал Мика, почему-то задетый за живое ее словами.
– Конечно, не встречу, а если б встретила, он, наверно, нашел бы подругу более достойную, чем я. Конечно, не встречу, но я могу в другом увидеть те черты, которые мне так нравятся, пусть в зародыше, в потенциале. Я помогла бы ему усовершенствовать себя и свой христианский путь, а он помог бы мне, чтобы вместе приблизиться к идеалу. В этом виде мне кажется прекрасным христианский брак.
