Валентин Ежов - Горькая любовь князя Серебряного
Над лесом шумел ветер. Смеркалось.
Вокруг еле тлевшего костра сидели разбойники. Звучала заунывная песня; Она вплеталась в тревожный шум ветра..
Серебряный сидел в стороне, на сухой валежине. Он был погружен в свои невеселые думы.
— Эй, эй!.. Смотри! Кто там? Кто? — закричали голоса, — Князь, никак твой стремянный!
Серебряный поднял голову.
Лесную поляну пересекал на коне Михеич. Старик был бледен, седло под ним съехало. Князь встал ему навстречу.
— Батюшка, Никита Романыч! — скатившись с коня и задыхаясь, заговорил Михеич, — Уж где я тебя не искал, и у кривого дуба, и на мельнице.
— Где она?! — перебил князь.
— А мельницы уж нет, и колдуна нет — одни головешки остались.
— Все знаю! Что случилось с Еленой Дмитриевной? Говори! Что?
— Не кори меня, — сказал мрачно Михеич. — Нечего было делать, проводил ее, батюшка, в девичий монастырь. Там и оставил. — Серебряный замер. — Я, говорит, там с недельку обожду.
Серебряный хотел что-то сказать и не мог.
— Да ты не опасайся, что она подстриглась! Сил, говорит, наберусь.
— Едем! — решительно сказал Серебряный. — Далеко монастырь?
— Верст сорок будет, да куда ж на ночь-то.
— Едем, Михеич. Передохни и поедем! Окружившие их разбойники мрачно молчали. Один сказал:
— Бросаешь нас, князь? Все зашумели.
Серебряный остановил их жестом.
— Мое слово крепко! — обратился он ко всем, — Я скоро обернусь! Беда у меня, братья, — тихо добавил он с болью и тоской. — Как вернусь, все вместе пойдем бить челом царю. Государь милостив, он нас простит!
После казни царь вновь уехал в Александрову Слободу. Вечером он сидел один в своей опочивальне.
— Зверь ты этакий, — с такими словами вошла его мамка Онуфревна, — как тебя еще земля держит, зверя плотоядного? Кровью от тебя пахнет, душегубец! — Иоанн ничего не ответил. — Погоди, погоди! Разразится гром Божий над теремом твоим, выжжет он всю твою нечистую слободу! И тебя убьет, окаянного!
Слова Онуфревны проняли его насквозь лихорадочной дрожью. Он сел на постель. Зубы его застучали.
— Ступай, Онуфревна, ступай, — Иоанн взглянул на мамку неприветливо.
— Что ты меня гнать вздумал. А ты на долготерпение-то Божие слишком не рассчитывай. На тебя и у самого у Господа терпения не станет. А Сатана-то обрадуется и войдет в тебя! — Старуха, 0 медленно передвигая ноги, удалилась.
Вдруг что-то застучало в окно. Иван Васильевич вздрогнул/ Он к чему-то прислушивался.
Молния за окном осветила всю палату. Страшный удар грома потряс опочивальню.
Иван вскочил на лежанку, встал на нее ногами, прижался спиной к расписанным изразцам, стараясь раствориться в них.
Половицы приподнялись, и из-под них выглянула чья-то окровавленная голова. А потом показался и весь призрак, это был Вяземский.
— Здрав буди, Иване! — раздался глухой голос. Царь хотел закричать, но не смог. Удары грома следовали один за другим. В трепетных, зловещих отблесках молний за Вяземские показался Федька Басманов в женском летнике, за Федькой вылез колдун. Они затеяли вокруг лежанки странный, фантастический танец. Наконец, из-под полы медленно вышел боярин Морозов, за его спиной стояли призраки, все в верной одежде..
Морозов протянул к Ивану Васильевичу руки, и все мертвецы закружились вокруг Иоанна.
— Иване, Иване! На суд, на суд! Настал последний час!
Иван громко закричал. Спальники вбежали в опочивальню. Царь, обессиленный, повалился к ним на руки.
— Последний час, — захрипел царь. — Последний час! Все в церковь! Все за мной!
Опричники, одетые в шлыки и черные рясы, несли смоляные факелы. Огни образовывали длинную цепь, и шествие потянулось змеею. Ветер раздувал рясы. Черное небо раскалывалось ослепительными крестами молний, отражающихся на белых стенах храма.
Впереди шел царь, одетый иноком, бил себя в грудь и взывал, громко рыдая:
— Боже, помилуй мя, грешнего! Помилуй мя, смрадного пса! Помилуй мою скверную голову! Упокой, Господи, души побитых мною безвинно!
У преддверия храма Иоанн упал в изнеможении.
Среди ночи раздалось пение нескольких сот голосов, и далеко слышны были звон колокольный и протяжные псалмы.
И тут ударил гром такой силы, что все замерли оглушенные. Небо разверзлось от ослепительного света, ударившего молниями в землю. Отовсюду понеслись крики ужаса, вопли людей…
И слобода, все ее дома, церкви — все запылало разом, подожженное небесным огнем.
Малюта Скуратов и другие опричники подхватили царя.
Вскоре вереница карет вырвалась из Александровой Слободы на московскую дорогу.
Серебряный и Михеич скакали, не жалея ни себя, ни коней. Лес начал, редеть, показались монастырские стены. Подъехав к ним, всадники сошли с коней и постучались.
Прошло несколько минут, послышалось бряцание ключей.
— Слава Господу Иисусу Христу! — сказал тихо Михеич.
— Во веки веков, аминь! — отвечала сестра-вратница, отворяя калитку. — Кого вам надобно, государи?
— Доложи игуменье, что князь Никита Романыч Серебряный приехал… к боярыне Морозовой.
Вратница окинула боязливым взглядом Серебряного, отступила назад и захлопнула за собой калитку.
Через некоторое время вновь послышались шаги вратницы.
— Не взыщите, государи, — сказала она сквозь калитку, — теперь игуменье нельзя принять вас; приходите лучше завтра, после заутрени!
— Я не могу ждать! — вскричал Серебряный и, ударив ногой в калитку, он вышиб запоры и вошел в ограду.
Перед ним стояла игуменья.
— Во имя Христа-спасителя, — сказала она дрожащим голосом, — остановитесь! Я знаю, зачем ты пришел… Нет более боярыни Елены Морозовой, а есть теперь только сестра Евдокия.
Серебряный пошатнулся, с ужасом посмотрел на Михеича.
— Честная мать! — закричал князь. — Пусти меня к сестре Евдокии! Дай на один миг увидеть ее! Дай мне только проститься с ней!
— Проститься? — повторила игуменья. — Ты в самом деле хочешь только проститься?
— Пусти меня к боярыне, честная мать, лусти меня к ней! — все повторял и повторял князь.
Игуменья успокоилась и посмотрела на него с участием.
— Ступай за мною, боярин, мимо усыпальницы; ее келья в самом саду.
Игуменья повела князя через сад к одинокой келье, густо обсаженной шиповником и жимолостью. Там, на скамье, перед входом, сидела Елена в черной одежде и в покрывале. Косые лучи заходящего солнца ударяли в нее сквозь густые клены. Она подняла голову, узнала игуменью и встала, но, увидев внезапно Серебряного, вскрикнула, схватилась за сердце и в изнеможении опустилась на скамью.
— Не пугайся, дитятко! — сказала ей ласково игуменья и пошла в боковую аллею, оставив их наедине.
Елена не могла отвечать. Она только дрожала и, будто в испуге, смотрела на князя. Долго оба молчали.
— Вот, — проговорил наконец Серебряный, — вот как нам пришлось свидеться!
— Нам нельзя было свидеться иначе!.. — сказала едва внятно Елена.
— Зачем не подождала ты меня, Елена Дмитриевна? — сказал Серебряный.
— Если б я подождала тебя, — прошептала она, — у меня недостало бы силы… ты не пустил бы меня… Довольно и так греха на мне, Никита Романыч.
Настало опять молчание.
— Елена Дитриевна! — сказал он прерывающимся от волнения голосом. — Я навсегда прощаюсь с тобой, навсегда, Елена Дмитриевна… Дай же мне в последний раз взглянуть на тебя… дай на твои очи в последний раз посмотреть… Откинь свое покрывало, Елена!
Елена исхудалою рукой подняла черную ткань, закрывавшую верхнюю часть ее лица, и князь увидел ее тихие глаза, и встретил знакомый взор, отуманенный бессонными ночами и душевным страданием.
— Прости, Елена! — вскричал он, падая ниц и кланяясь — ей в ноги. — Прости навсегда! Дай Господь забыть мне, что могли мы быть счастливы!
— Нет, Никита Романыч, — сказала грустно Елена, — счастья нам не было написано. Кровь Дружины Андреи-ча была бы между счастьем и нами. Я погрешила против него, я виновница его смерти! Нет, Никита Романыч, мы не могли быть счастливы. Да и кто теперь счастлив?
— Да, — повторил Серебряный, — кто теперь счастлив! Не милостив Господь ко святой Руси; а все же не думал я, что нам заживо придется разлучиться навеки!
— Не навеки, Никита Романыч, — улыбнулась грустно Елена, — а только здесь, в этой жизни.
— Зачем, — сказал с мрачным видом Серебряный, — зачем не сложил я голову в битве! Зачем не казнил меня царь! Что мне теперь осталось на свете?
— Неси крест свой, Никита Романыч, как я мой крест несу. Твоя доля легче моей. Ты можешь отстаивать родину, а мне остается только молиться за тебя и оплакивать грех мой!
— Какая родина?! Где наша родина?! — вскричал Серебряный. — От кого нам ее отстаивать? Не татары, а царь губит родину! Мысли мои помешались, Елена Дмитриевна… Ты одна еще поддерживала мой разум, теперь все передо мной потемнело; не вижу боле, где ложь, где правда. Все доброе гибнет, все злое одолевает!
