Анн Бренон - Нераскаявшаяся
Предвидя брак своих дочерей, Раймонд Маури заранее выткал два отреза красивой ткани из крашеной шерсти. Он заботливо и тщательно работал над тканью, чтобы она вышла нужного размера и рисунка. Поначалу Азалаис хотела подрезать и ушить для Гильельмы свадебное платье Раймонды, но сегодня она закончила шить из второго отреза ткани ее собственное свадебное платье. Красивое платье, длинное, простое, с открытым воротом и белой льняной сорочкой, стянутое у талии мягким поясом из тисненой кожи с бронзовой застежкой. Но вся красота этой одежды заключалась в прелести и теплоте ткани, которую отец попеременно с сыновьями ткал из коричневой, рыжей, почти белой и почти черной шерсти. А потом они выкрасили ее в настоящий красный цвет. Гильельма даже не пробовала сопротивляться, когда ее мать, серьёзно и вдумчиво, точными и уверенными жестами сметывала ткань при первой примерке.
— Ты очень красивая, доченька. Совсем как я в молодости! У тебя изящная фигура, стройная, но с красивыми формами. Не обращай внимания на нашу Раймонду, которая смеется над тобой и называет тощей. И ты тоже сможешь родить восемь детей своему мужу. Посмотри, как эта красивая ткань и ее теплые тона гармонируют с белизной твоего личика… Но мне хотелось бы видеть хоть немного радости в блеске твоих глаз…
— Мама, — наконец нашла в себе смелость заговорить Гильельма, подняв правую руку, пока мать разрывала шов на рукаве, — мама, как можно выходить замуж за человека, которого совсем не знаешь?
— Прежде всего, это человек, который согласился стать твоим мужем, и которого выбрал тебе отец. Твой отец знает твоего суженого, вот что важно. А что касается тебя, то не стоит слишком спешить — у тебя будет еще много времени, чтобы узнать и понять его. Поверь мне, красивая внешность — это еще не все, и далеко не всегда красивый юноша становится хорошим мужем. Ты — его суженая, отданная ему, хотя ты еще не видела его лица. Но каким бы ни было его лицо, ты можешь дать ему то, что обеспечит вам в будущем счастливую жизнь и хороший дом. Все, что он от тебя потребует, ты должна сделать как можно лучше, и эта связь очень естественна и не должна тебя тревожить. Лицо твоего мужа должно стать для тебя как бы родным домом, как бы избранной на всю жизнь дорогой. До тех пор, пока ты не увидишь большего. Ты понимаешь, что я хочу сказать? — Нет, Гильельма не совсем понимала. — Доченька, ты сейчас задаешь мне эти вопросы, потому что ты ничего не знаешь о предстоящей тебе жизни. Но вскоре ты перестанешь их задавать. Лицо твоего мужа всегда будет лицом твоего мужа — вот и всё. Но ты, ты ведь будешь вознаграждена прекрасными детьми! И все ответы на твои вопросы будут в их лицах, похожих и на тебя, и на твоего мужа. А делом твоего мужа будет приносить хлеб насущный к вашему столу и содержать ваш дом. — Гильельма хотела задать еще один вопрос, но Азалаис прижала палец к ее губам. — Молчи. Не говори ничего, Гильельма. Ты знаешь, что требуется от женщин, когда они вступают в брак: быть послушными и покорными. Ты теперь должна будешь зависеть от воли своего мужа. И если Бог так захочет, его намерения будут хорошими, и его воля не будет идти наперекор тебе. Но в любом случае его воля должна стать твоей…
Все, что говорила Азалаис, Гильельма слышала уже не раз. Так говорила Азалаис Раймонде, так говорила Эрмессенда Азалаис, так говорила Гайларда Эрмессенде — все эти слова, что передаются от матери к дочери, от кумы к соседке, от старшей к младшей. Слова уговоров и утешения, сливающиеся в неразличимую массу, выкованные в цепь, соединяющую жительниц городов и деревень, хороших жён и прихожанок, хороших и покорных христианок, которые должны исполнять свои обязанности и растить будущие поколения. Будь мужественной, дочь моя, таков общий удел всех нас, такова женская доля, у нас нет выбора, у нас не спрашивают нашего мнения, не интересуются нашими желаниями, и мы должны осторожно нести эту тяжкую ношу, пробуя обратить ее в свою пользу. Но это были не те слова, в которых Гильельма нуждалась. А, может, мать их не знала? Она хотела слышать слова, обращенные к сердцу; слова, звучащие в молчаливой встрече двух взглядов, когда сердце выскакивает из груди, когда оно вот–вот перестанет биться. Когда радостное желание переполняет тебя так, что сжимается что–то в животе, пересыхает горло, а голова несется в потоке безумных мыслей. Разве не так должно быть в браке?
В день своей свадьбы Гильельма впервые в жизни надела чепец поверх своих уложенных в косы волос и повязала его под подбородком. Все собрались на пороге дома и смотрели на нее: ее отец и мать, братья и деверь, сестра и золовка, ее нареченный, ее будущая свекровь — все находили ее красавицей. Одетая в платье теплых тонов, она выглядела приятной глазу смуглянкой, подобной тисовой ветви; тяжелый пояс с бронзовой пряжкой охватывал ее талию; она грациозно опустила голову, стыдливо пряча свое молочно–бледное лицо, скрывая взгляд под длинными ресницами и тяжелыми веками. Когда она так смотрела, чепец, подчеркивающий ее благородные скулы и решительный подбородок, облегал и смягчал ее тонкое лицо, словно у каменной девы, изображенной на кафедральном портале. Она вся была подобна статуе, оживленной мерцающим светом факела.
Когда все так стояли на пороге дома, Азалаис последний раз подошла к Гильельме и накинула ей на плечи теплую шаль из черной шерсти. Была вторая половина февраля, мороз пробирал до костей, и когда процессия следовала к церкви Святой Марии во Плоти, обледеневший снег трещал под ногами. Это сегодня я стала овечкой, пришедшей получить последнее благословение перед тем, как ее съедят? — думала в каком–то ошеломлении Гильельма; ее рука покоилась в большой отцовской руке. Позади себя она слышала голоса людей, сбегающих вниз по улицам, вокруг нее настежь распахивались двери, появлялись любопытные лица. Она видела радостное лицо Гаузии Клерг. Хмурую мину Арнота Белота. Перед ней темнел силуэт маленькой церкви, словно вырезанный на фоне заснеженных полей Аргельеров. Раймонд Маури не говорил ничего; все его внимание было поглощено тем, чтобы, ведя ее за руку, не подскользнуться на льдистых выбоинах. Его голова была покрыта меховой шапкой, плащ скрывал его праздничный костюм, и он пытался забыть все свои заботы и тревоги, шагая уверенно навстречу новому дню.
Гильельма подняла глаза из–под чепца, слегка повернула голову, бросила прощальный взгляд на вершины четырех пиков, золотящиеся в морозном сиянии. Прощальный взгляд. Завтра она покинет Монтайю, чтобы зажить новой жизнью, спуститься в город, в низину. Но ничего, через несколько недель, как сказал ей отец, она свыкнется с этим и заживет своей собственной жизнью, как ни в чём ни бывало. Она никак не могла понять, что же она на самом деле чувствует. Иногда к ее ощущениям примешивался оттенок любопытства. Иногда всплеск какой–то детской радости. Иногда какое–то непонятное стремление, которое она тут же отвергала, так и не распознав, что это. Но самым главным были невыразимая тоска и сильнейшее отвращение — она вся содрогалась от отвращения.
Перед входом в церковь вокруг священника Пейре Клерга уже выстроились родственники мужа, готовые встретить невесту. Раймонд Маури подвел дочь к ним и выпустил ее руку, оставив стоять среди них, слева от человека, которому он ее отдавал. Красивый смуглый священник стоял, прислонившись к порталу. Облаченный в златотканые ризы, он без особой радости смотрел на толпу, топтавшуюся в снегу возле почерневших лип. Но потом он глянул на бледную, как смерть, юную девушку, которую подвели к нему, и, чтобы подбодрить ее, ласково улыбнулся ей, после чего повернулся к жениху, и сделал знак, что церемония начинается.
И в церкви, перед алтарем и священником, перед раскрашенной статуей Святой Марии во Плоти, на глазах у всей семьи и всех прихожан Монтайю, в таком холоде конца зимы, что дыхание изо рта валило паром, Гильельма Маури и Бертран Пикьер обменялись друг с другом обещаниями взаимной верности и сочетались браком. Они говорили слова, которым их обучили, сопровождая их всеми положенными жестами. Бертран трижды надел кольцо на покрасневшие от холода пальцы левой руки Гильельмы: сначала на большой палец, потом на указательный и, наконец, на безымянный, где он его и оставил. Этим кольцом я беру тебя в жены. Я даю тебе моё добро, которым меня одарил Бог. И я беру твоё тело, которое обязуюсь чтить. Пейре Клерг поднимал руки, складывал руки, поднимал глаза к небу, опускал их, благословляя молодоженов во имя Бога и святой Церкви.
Немного позже, когда умолк церковный хор, во время мессы, священник сказал проповедь. Гильельма и Бертран стояли перед ним коленопреклоненные, под балдахином из красной вуали, которую держали дети. Гильельма закрыла глаза. Она слушала хорошо известные ей слова. Супружеская пара, домашний очаг, святое таинство брака, союз, благословленный Богом, супружеские обязанности, послушание, то, что Бог соединяет, никто не может разорвать, деторождение, дети. Снова супружеские обязанности. Покорность мужу. Послушание. Даже с закрытыми глазами Гильельма видела лицо Бертрана, лицо своего мужа. Она попыталась представить их повседневную жизнь. Его обязанности. Его хлеб насущный. Их детей. Их дни и их ночи. Это крупное, одутловатое, невыразительное лицо. Первый взгляд, который Бертран на нее бросил, был полон жажды обладания. Она не осмеливалась снова встретиться с ним взглядом. Из под опущенных век она наблюдала за своим мужем, слушала его тусклый смех, раскаты его резкого голоса. Что она скажет этому чужому человеку, когда они останутся наедине? По выходе из церкви, Бертран сжимал в своей руке руку Гильельмы. Теперь он должен вести ее. Все соседи и знакомые подошли поприветствовать молодую жену, похвалить свежесть ее лица, красоту ее платья, приятное и солидное впечатление, которое производил ее муж. Гильельма видела мать и сестру за веселой болтовней; они были одеты в праздничные платья — в те самые, в которых они сами выходили замуж. Но ее сердце, словно лезвием, было раздираемо жуткой болью: она больше не могла выносить отсутствие ее брата Пейре, хорошего пастуха, заклейменного ересью и затерявшегося по другую сторону гор. Ей захотелось взвыть: Пейре!
