Анатолий Лысенко - Хомуня
Михалко кивнул головой.
— По правде буду судить. Как и положено, по закону.
Старик еще раз поклонился князю.
— Перед всем миром прошу, княже, ряди по правде. А закон что? Закон у каждого свой. Он все одно, что паутина: шмель пробьется, а муха увязнет.
Михалко велел найти и привести к нему того человека, у которого крестьяне купили лошадь.
Но суд до конца довести не удалось, приехал прелагатай, московский дружинник по имени Дрозд, сообщил, что Ярополк Ростиславич со своим войском идет на него, на князя Михалка.
— Ты сам видел, — Михалко с недоверием взглянул на молодого дружинника, — или тебе сорока на хвосте весть принесла?
Дрозд улыбнулся, хитро подмигнул людям, а князю сказал:
— А в Москве нету сорок, князь, тут они не летают.
— Как это не летают? Чем Москва не угодила им?
— Сорока унесла из храма частицу святого причастия — и митрополит предал ее проклятию.
Старик, утопивший лошадь, сделал шаг вперед.
— Совсем не так было, князь, отрок байку рассказывает. Митрополит здесь ни при чем, он никогда у нас не останавливался.
Михалко изогнул в удивлении лохматые брови, вопросительно посмотрел на жреца.
— Случилось это, когда убийцы преследовали боярина Кучку, предка нынешних господ наших. Боярин спрятался в кустах, а сорока выдала его своим щебетаньем. Вот он-то и предал ее проклятию.
Михалко рассмеялся, но тут же погасил улыбку, рукой отмахнулся от старика, наклонился к воеводе своему, Владимиру Святославичу, сыну Черниговского князя:
— Поднимай дружины, княжич, — и с богом на Ярополка, — потом повернулся к брату, Всеволоду: — Прикажи подать носилки, хочу впереди быть, среди ратников.
И только потом Михалко отпустил жреца, пообещал Хомуне довершить суд после победы над Ростиславичами.
Михалко сдержал слово. Как только все залесские города и Рязань признали его великим князем, заставил Ростиславичей вернуть награбленное, снова заехал в Москву, отомстил за своего брата — Андрея Боголюбского. «Князь, имея уже слуг готовых, велел немедленно убийцев главных взяв, а потом и княгиню привести пред суд, где яко дело известное, недолго испытав, осудил всех на смерть. По которому Михалко велел перво Кучковых и Анбала, повеся, расстрелять, потом другим 15 головы секли. Последи княгиню Андрееву, зашив в короб с камениями, в озеро пустили…».
Через год Михалко, не одолев болезнь, умер. Великокняжеский стол занял последний Андреев брат, Всеволод. Вот тогда-то и повернулась круто жизнь Игнатия. Всеволод не хотел иметь рядом с собой соперников, изгнал из Суздальской земли племянника своего, Юрия Андреевича. Тот вместе с Игнатием бежал сначала в Овруч, а потом к половцам, к хану Кончаку. Сблизился с сыном его, тезкой — Юрием Кончаковичем, кочевал с ним в степях Предкавказья, на Сунже.
После долгих лет мытарств и скитаний, когда Игнатий, наконец, решился вопреки воле Юрия Андреевича вернуться на Русь, случилась беда. Словно злая судьба всю жизнь преследует его. Хорошо, что в этом глухом ущелье он попал к добрым и хорошим людям, подарившим Игнатию не только жизнь, но и новое имя — Русич.
* * *День ото дня нога Русича болела все сильнее и сильнее. Боль постепенно от пальцев переместилась вверх, стала острее, мучительнее. Он попросил Аримасу передвинуть постель к столбу, поддерживающему крышу сакли, чтобы можно было сидеть, опираясь спиной. Русич сам решил осмотреть больную ногу, начал снимать повязку, наложенную ему Мадаем, и оторвал ее вместе с пальцем. При этом он не почувствовал боли и с ужасом понял, что у него начался антонов огонь. Ему приходилось видеть людей, пораженных этим недугом: омертвевшие части тела, неживые, отваливались от туловища.
Русич смотрел на свою ногу, полностью осознав постигшую беду. Он наклонился, взял нож, позабытый Аримасой, острым лезвием ткнул туда, где отвалился палец, и опять не почувствовал боли. Тыча ножом в разные места, убедился, что почти до половины стопа у него омертвела.
В саклю неслышно вошла Аримаса, увидела бескровно отвалившийся палец, кинулась к Русичу, закричала и, содрогаясь от плача, опустилась перед ним на колени.
В дальнем углу зашевелился Мадай, подполз ближе, печальными глазами уставился на ногу Русича.
— О, боги! Зачем молодого, а не меня наказываете так жестоко, зачем было возвращать назад его отлетевшую душу?
Русич горько усмехнулся.
— Мадай, я не собираюсь помирать. Я еще жить хочу!
Старик выпрямился и со страхом взглянул на Русича.
— Смирись перед волей богов. С этим, — Мадай указал на отвалившийся палец, — долго не живут. Поверь мне, юноша. Дочь моя привезла тебя сюда, согрела своим телом и вернула к жизни. Втайне я надеялся, что Аримаса будет тебе достойной женой, хоть ты и чужестранец.
— Отец! — крикнула сквозь слезы Аримаса. — Не надо об этом.
— Прости меня, старого. Не снести мне больше испытаний, постигших наш род.
Русич растерянно смотрел на Мадая и его дочь. Он и раньше иногда вспоминал лежавшую с ним обнаженную женщину, но считал, что та приснилась ему, не мог даже представить, что это была Аримаса. Выходит, неправду она говорила, что раздевал его Мадай, застывшего отогревал медвежьими шкурами. Русич благодарно коснулся рукой лица Аримасы, погладил ее волосы, заплетенные в косы.
— Ты хочешь, чтобы я остался жив?
Аримаса, судорожно глотая слезы, кивнула головой и попыталась улыбнуться.
— Надо отрезать мне стопу.
— Как отрезать? — в один голос воскликнули Мадай и Аримаса.
— Вот здесь, — Русич ножом показал на щиколотку левой ноги. — Если не сделаем этого сегодня, то завтра придется отрезать по колено.
— Нет! Нет! — воскликнула Аримаса. — Я не могу этого сделать.
— Больше некому, Аримаса, Мадай слишком стар.
— Но тебе будет больно, ты будешь кричать?
— Возможно, — сказал он и неуверенно пожал плечами.
Аримаса отпрянула, широко раскрыла наполненные слезами глаза.
— Русич! Я не могу этого сделать!
— Надо, Аримаса. Иначе…
— Говори, Русич, что делать, — сказал Мадай. — Может, мне самому попробовать?
— Нет, тебе с этим не справиться. Надо притащить хорошее бревно, вскипятить корчагу жира, приготовить острый нож и ремни, чтобы привязать меня. А то от боли убегу еще, — пошутил он и обеими руками приподнял залитое слезами лицо Аримасы. — Успокойся. Ты же сильная.
Аримаса отрицательно покачала головой.
— Надо, Аримаса, — твердо сказал Русич.
Когда все было готово: в корчаге кипел жир, нож прокалился на углях, небольшое, но толстое сучковатое бревно лежало под коленом больной ноги, обернутой чуть повыше щиколотки лоскутом ткани и туго стянутой сырым ремнем, — Русич сказал:
— Привяжи обе ноги к бревну, а меня самого — к опорному столбу. Да посильнее, чтобы не дергался.
Аримаса молча сделала все, что приказал Русич.
— А теперь слушай внимательно. Стопу отрезай быстро, но не торопясь. Тебе не раз приходилось разделывать животных, знаешь, как отделяются кости. Потом возьмешь корчагу с кипящим жиром и окунешь в нее култышку, да не спеши вынимать, пусть хорошо ошпарится, зато после болеть не будет. Потом перевяжешь чистой тканью. Запомнила?
Аримаса кивнула головой.
— Ну, с богом, — Русич перекрестился. — Если начну кричать или просить остановиться — не обращай внимания. Все это не от ума будет, от боли. Только знай, чем быстрее закончишь, тем быстрее прекратятся мои мучения.
Аримаса взяла нож, стала на колени перед больной ногой, опустила руки.
— Нет, Русич, я не могу этого сделать.
— Хватит! Делай, что тебе велено! — грубо крикнул на нее Русич и в тот же миг дернулся от острой боли.
Он закрыл глаза, плотно затылком прижался к опорному столбу сакли, сжал зубы и уцепился руками в ремни, стянувшие ему грудь. Пальцы Русича побелели от напряжения, зубы заскрипели, но до самого конца он ни разу не вскрикнул, только негромко мычал и шумно втягивал в себя воздух.
Наконец, все кончилось. Аримаса, распластавшись на медвежьей шкуре, уткнулась лицом в мех, надрывно стонала, плечи ее, обтянутые тонким халатом, часто вздрагивали, окровавленные руки судорожно мяли край шкуры.
Мадай торопливо заворачивал в тряпку мертвую стопу, вытирал кровь. Из-под опущенных век Русича проступили слезы. Уронив на грудь голову, он сидел, не шевелясь, до тех пор, пока Мадай отвязал его от столба и вместе с дочерью оттащил на войлок. Аримаса хлюпала носом, избегала смотреть в лицо Русичу, прикрыла ему ноги медвежьей шкурой.
Русич уснул.
* * *Рана заживала быстро. Еще задолго до весны Русич начал скакать по сакле на костылях, сделанных ему старым Мадаем. Потом дорожкой, протоптанной в снегу Аримасой, решился сходить к ручью, принес в кувшине воду. Воду он почти всю расплескал — костыли глубоко проваливались в снег, — сильно устал, но был доволен.
