Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине
Ломоносов не удержался от смеха.
— Молодец, Федот! Для искусства не надо терять зря ни одной минуты. Лепи, лепи, не жалей «божьего дара», а впрочем, я тебе сейчас банку пластилина принесу. — Михайло Васильевич на минуту вышел в свой рабочий кабинет и принес пластилин. — Лепи. Из пластилина-то никто не скушает и квасом не запьет. — Он опять засмеялся и снова увлекся разговором с земляками.
Между тем Федот Шубин забился в угол в кресло и молча занялся своим делом, практикуясь непринужденно лепить столь счастливо и удачно подвернувшуюся мужицкую натуру. За разговорами, за шутками и общим смехом была дочиста съедена вся картошка, и пришлось еще жарить треску с этим нелюбимым «былием» — земляными яблоками.
— И дело даже не в привычке, — на том и согласились холмогорские земляки, — а всякую овощь и лесную губину, и рыжики, и обабки, и грузди, и ту же самую картофель надо по вкусу уметь приготовить.
Засиделись мужики у Михайлы Васильевича, порассказали ему о том, что с каждым годом в Холмогорах торговлишка стала падать, купчики многие в Архангельск перебрались. Даже архиерей и тот переехал из Холмогор. Баженины намерены строить верфи в Соломбале, ближе у моря; англичанин Гом по всем северным рекам гонит лес к взморью, перетирает бревна на пильных мельницах на доски и бессчетное число кораблей с лесом уже отправил в Лондон. А на месте порубок пожары и гниение вершинника довершают истребление вековечных двинских, онежских и мезенских корабельных лесов. И когда насытится этот дьявол, богатеющий на даровом лесе и дешевом труде северян-лесорубов, неизвестно, ибо алчность его волчья беспредельна, а хитрость его превыше во сто крат простоватой рассудительности наших вельмож, не знающих, какое богатство они уступили Гому ни за понюшку табаку.
— Вся надежда на матушку-государыню. Она, говорят, с умом, верно ли, Михайло Васильевич, не возгордись, растолкуй нам, деревенщине?
Ломоносов вышел из-за стола, засунул руки в широкие карманы камзола, прошел по комнате, заглянул мимоходом на вылепленные Федотом фигурки, поставленные на подоконник, и задумчиво произнес:
— Хм, кто за царицу ответчик? Сановники, сенат?! Шуваловы, Орловы и прочие. Но скажу вам по совести, об архангельских лесах, об этом самом Гоме уже ведутся тревожные суждения. Это хорошо. Не бывает дыма без огня. Вслед за суждениями могут быть действия. Выход один: если Гом нарушит контракт, не соблюдет некоторых условий, его могут удалить и вывоз леса прекратить.
— Дай-то бог!..
— Что касательно государыни, то она хоть и немка, — продолжал Ломоносов, — но облюбована для престола нашими русскими знатными вельможами, и при их содействии и участии в государственном управлении может ее царствование увенчаться большими делами. Но цыплят по осени считают… Главное, общее для всех добро заключается в повсеместном просвещении народа и обогащении государства. И еще: Россия должна иметь своих ученых мужей, иначе быть не можно!..
Мужики поблагодарили Михайла Васильевича за угощение, за беседу, попросили прощения, что отвлекли его от дел, и удалились.
После этой встречи, происходившей весной, Федот Шубин до осени не видел Ломоносова. Михайло Васильевич уезжал на лето в подаренное ему имение, состоявшее из двухсот одиннадцати крестьянских душ.
В октябре он был приглашен на торжественное заседание Академии художеств. Ему тогда было утверждено звание почетного члена Академии трех знатнейших художеств. Ломоносов выступил с ответной речью.
Он сказал тогда, обращаясь к учащимся Академии:
— …Благополучны вы, сыны российские, что можете преуспевать в похвальном подвиге ревностного учения и представить пред очами просвещенныя Европы проницательное остроумие, твердое рассуждение и ко всем искусствам особливую способность нашего народа…
Эти слова знаменитого ученого и члена Российской, Стокгольмской и Болонской академий навсегда сохранились в памяти Федота Шубина.
Глава десятая
Чем дальше учился Федот Шубин в Академии художеств, тем с большим успехом он совершенствовался в скульптуре. И тем ему было заметнее, что должно стать ему ваятелем, нужно только стараться, настойчиво и упорно перенимать от учителей своих все полезное.
Младшие ученики на первых порах занимались копированием с гравюр. Затем Жилле переключал их на лепку фигур и орнаментов, и опять упражнениям не было конца, и только после того, как были приобретены твердые навыки, допускал учащихся к работе с натуры. Более способных и одаренных учеников Жилле выделял, ставил их в особые условия и разрешал лепить композиции по своему усмотрению, но чтобы это «усмотрение» не выходило за рамки сюжетов древней истории.
Четыре года учился Федот Шубин в Академии художеств. Он изучил живопись, скульптуру, языки — французский и итальянский. За успехи в науке и за скульптурные работы получил в Академии две серебряные медали и одну золотую. Последняя награда давала ему преимущество — продолжать учение в Париже и Риме. Другие ученики стремились достичь высоких наград за выполнение программных работ на мифологические темы. Федот Шубин создал барельеф, изображающий «великого князя Игоря малолетнего и его вельможу Олега, пришедших для отнятия Киевского княжества у Аскольда и Дира».
— Я это делаю потому, — объяснял Шубин свое пристрастие к истории, — что мои работы будут смотреть и судить на экзамене не одни французы. А что касаемо русских персон, то я не представляю, кто из них не имеет чистосердечного расположения к истории России. А потом, — добавил он, вспоминая чьи-то наставления, — если наша Академия упражняется в воспитании добродетели, то не лучше ли ради этого изображать великих людей из истории своего отечества и через это умножать любовь к родине? Но художественные исторические предметы делаются не только руками, но и головой, не поразмыслив над историей, можно легко изуродовать ее лицо…
Как-то после занятий в Академии Шубин уединился в общежитие и сидел за древними историческими книгами. Читая, он делал для закрепления в памяти выписки:
«В старину, далекую от нас, мудрый Сократ в беседе со скульптором Клитоном говаривал: „Ваятель должен в своих произведениях выражать состояние духа изображаемого“, что приемлемо и для нас, будущих скульпторов. Он же, Сократ, говаривал: „Статуям должно придавать то свойствие, кое привлекает и удивляет людей при взгляде на статуи, ибо последние живыми кажутся…“ И в этом прав был мудрец… Во времена киевского князя Владимира до принятия христианства, как явствует из древних летописей, на Руси были статуи богов: каменные, медные и деревянные, а идол Зухия был из злата кован, а другой бог делан из древа и серебра. Из древних сказаний ведомо нам, что ветры — внуки Стрибога — в представлении людей воображались и, видимо, изображались с крыльями наподобие птиц причудливых…»
Отвлекаясь от писания, Шубин мысленно рассуждал:
«Жаль, история не сохранила нам ни рисунков с тех скульптур, ни имен художников первобытных. А весьма было бы желательно. Об этом сожалел и Михайло Ломоносов…»
Поразмыслив, Шубин перевернул страницу в тетради, и снова заскрипело гусиное перо:
«Художества на церковной утвари и на стенах подсказывают нам, что двести и триста лет назад безымянные на Руси скульпторы отличались выдумкой неудержной. Люди и звери, птицы и растения — все вкупе переплеталось, и правды в тех причудах не было. Отсутствие оной не нарочито было, а по неумению изображать натуру, потому и состязались безымянные в нагромождении нелепостей, составляющих в коей-то мере прелесть неповторимую, подобно древним народным сказаниям, созданным во времена младенческие нашей культуры…»
Такие часы раздумья, беседы наедине с самим собой у Шубина были нередки. Потом развивались студенческие споры, способствовавшие усвоению прочитанных редких книг.
Перед тем как приступить к выполнению исторического барельефа, Федот Шубин долго изучал историю древней Руси. Товарищи всегда дивились способностям и настойчивости Федота и, чтобы чем-то оправдать свою отсталость, судачили:
— Что Шубин, ему легко и просто, у него за спиной Ломоносов!
Но вот уже больше года прошло с той поры, как Ломоносова не стало; Шубин оплакал кончину своего великого земляка, но не упал духом. Он часто вспоминал его добрые советы и мысленно сам себе отвечал на них: «Упрямку сохраню, тяжести все перенесу, а своего достигну».
Федор Гордеев в учебе и мастерстве далеко отстал от Шубина, дружба их давно уже была забыта. Вместе с Шубиным собираться ему за границу не пришлось. В тот год Академия художеств из всего выпуска смогла выделить учиться в Париж только троих: архитектора Ивана Иванова, живописца Петра Гринева и по классу скульптуры Федота Шубина.
