Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине
— Много, Михайло Васильевич, очень много. Не оберегают мужика. Если бы харч хороший да врачевание было, меньше бы людей гибло.
— Да, а русский человек, невзирая на тяжести, строит и строит на века…
Разговаривая, они дошли до квартиры Ломоносова. Здесь Шубин хотел было распрощаться с ученым земляком, но тот крепко ухватил его за локоть и протолкнул в калитку.
— От ворот поворот только недругам бывает. А ты мне кто? Ну, то-то же, ступай… да и впредь не обходи мимо.
Шубин повиновался. В дружеской беседе за столом, заставленным кушаньями и напитками, как свой своему, доверчиво и откровенно Федот рассказал Михайле Васильевичу о своем пребывании в Академии художеств, об успехе на выставке и попутно не скрыл того, как один приятель из зависти к нему стал недругом.
— То ли бывает! — грустно усмехнулся Ломоносов. — В наше время хорошего друга нажить нелегко. Зависть, если в ком заведется, покоя от нее не жди. Зависть — дружбе прямая помеха.
— Да и без друзей жить трудно, — промолвил Шубин. — Недаром говорится: там, где берутся дружно, не бывает грузно.
— Я пожил на свете твоего дольше и людей встречал больше, — продолжал разговор Ломоносов. — Могу тебе такой совет дать, да и древние философы то же подсказывают, как вести себя в обществе с друзьями должно. Ты молод, и путь предстоит тебе дальний. Друзей должно выбирать с оглядкой, а выбравши и узнав в человеке приверженного к тебе друга, не смей подозревать его в неверности, будь сам доверчив, справедлив и откровенен, иначе дружба не мыслится… Спрашиваешь, как познать доброго друга? Изволь, и это скажу: друг верный познается в твердости и безупречности и в том еще, что он на правильный путь всегда тебя наставляет. И еще скажу тебе, Федот Иванович, Петербурх — забалуй-город, остерегайся людей негодных, распутных и разгульных, дружба с таковыми опасна и не нужна…
— Спасибо, Михайло Васильевич, за доброе слово. Буду помнить…
Шубин посидел еще немного, потом взялся за шляпу и сказал, кланяясь:
— Прошу прощения, Михайло Васильевич, не буду отвлекать вас больше от трудов полезных и благодарствую…
Но Ломоносов опять усадил его в кресло против себя, заметив, что до десяти часов вечера времени еще много.
— Так, говоришь, ты на выставку вместо Дидоны «Валдайку» представил? Озорно, но похвально. Имея здравый смысл, надлежит творить и трудиться сообразно рассудку. Бойся праздности, а равно и тщеславия, ибо всякий в праздности живущий есть бесплодный бездельник; тщеславие же — враг рассудка. Правду люби, не досадуй, когда она высказана прямо в глаза. По делам твоим вижу: через трудолюбие и науки разовьешь свой талант и вдохновение и достигнешь многого. Но запомни, друг мой: талантливому человеку для пользы дела нужно жить воздержанно от соблазнов и быть здравым. Здоровье — великое сокровище. За деньги оно не приобретается… За этот год недуг стал одолевать меня. Без палки я уже не ходок — в костях ломота. Чуть дам мыслям отдохновение, в голову приходят милые сердцу родные места — Холмогоры, Матигоры, Архангельский-город. Хотел бы путешествовать на Белое море, а то и далее, к берегам далекого Груманта. Да послушать бы песен тамошних, да бывальщин поморских… Эх, старость не радость, как ты рано пришла! — Ломоносов грустно задумался. Молча походил по комнате, потом тяжело вздохнул и снова уселся в кресло против Шубина, продолжил прерванный разговор:
— А недруги мои радехоньки знать о моем ослаблении телесном, сплетни в Академии пускают — дескать, спиртные напитки довели Ломоносова до болезней. Чепуха и ложь! Пусть они мне скажут, кто из них на белых медведей, на моржей, на тюленей хаживал? Кто из этих невоздержных болтунов в ледяной воде купался?! А я все испытал. Но не эти тяжести недужат меня, а труд мой постоянный, денно и нощно в Академии — вот откуда недуги мои проистекают… — Помолчал и добавил более спокойно: — Лет бы десяток еще пожить, потрудиться на благо родине и потомкам нашим…
Он встал, намереваясь проводить Федота до парадной лестницы, но в эту минуту в коридоре послышался шум, и дружной оравой вошли мастеровые, кровельщики, земляки Михайлы Васильевича, приехавшие из Ступинской волости Холмогорской округи. Их было шесть человек, крепких, бородатых здоровяков.
— Заходите веселей, добро пожаловать! Это, Федот, наши двинские. Они у меня не впервой. Прошу, раздевайтесь, рассаживайтесь. Давно ли из родных краев, какими добрыми вестями порадуете? Голодные, поди-ка, пить-есть хотите?
Ломоносов поспешил на кухню и велел прислуге подать к столу студень с квасом, да побольше, и нажарить трески с картофелем и конопляным маслом. Мужики повесили в коридоре свои кафтаны и шапки, причесали гребешками волосы и робко да осторожно — как бы не задеть и не разбить чего — расселись по местам около длинного стола.
— Вот мы и опять в Петербурхе, — заговорил один из них, вроде десятника, старый кровельщик Иван Абакумов из деревни Басинской с Двинского берега, что супротив Копачева. — Лето, Михайло Васильевич, подходит. А когда, как не весной да летом, нам верхолазами работать? Зиму у себя дома за бабьим хребтом отогревались, а сейчас настает время деньгу зашибать. И зашибем, большой подряд работы взяли мы на Васильевском острове и на Адмиралтейской. Ведь мы, слава богу, холмогорские, не крепостные людишки, заработком сами распоряжаемся. Кроме подушных податей да монастырских сборов, мы ничего и знать не хотим…
— Велика матушка-Русь, — тяжело вздохнув, сказал Ломоносов, всматриваясь в обветренные, с глубокими морщинами мужицкие лица, — велика! И кого только она в Петербург не посылает! Ярославцы в ресторации и трактиры лезут; пошехонцы — в булочники; из Галича идут плотники и комнатные маляры; Тверь посылает башмачников, Вологда — землекопов, ростовцы — огородников, Олонец — каменотесов, Тула шлет ковалей, коновалов и дворников, а вас господь умудрил по кровлям домов и церквей лазить. И всем работы предостаточно.
С кухни доносился запах жареной трески, вкусный и знакомый холмогорцам. Скоро прислуга принесла на стол куски мягкого хлеба, студень и квас в глиняных посудинах, затем большую сковороду трески с картофелем. Мужики сначала принялись за треску, да с таким прилежанием, что от нее и запаха не осталось, а к картошке прикасались с опаской, неохотно и как-то брезгливо.
— Почему не едите? Не по вкусу? Я почти каждодневно ем картофель жареную с луком и треской. Полагаю, скоро сей продукт войдет во всеобщее употребление, — сказал Ломоносов.
— Да ну ее, проклятую. Брюхо мужицкое к ней не может привыкнуть, — ответил один из кровельщиков. — И скуса никакого, будто трава, а в сыром виде препротивная, не то что морковь или репа. Редька и та куда лучше!..
Ломоносов засмеялся. Отложил вилку на тарелку, вытерев рот полотенцем, спросил:
— А что, земляки, и сырую пробовали?
— Всяко пробовали — не люба! — ответил тот же мужик. — А в прошлом году этого былия у нас в деревнях наросло с великую прорву. Что с ней и делать, не знаем. Губернатор из Архангельска и на семена ее послал принудительно, и сажать заставил. Послухали губернатора, насадили, выросла, а никто не ест. Не хотят люди земляных яблоков, не хотят. У нас в Ступине дали эту пропасть коровам с пойлом. Так две коровы цельными яблоками подавились — пришлось коровушек под топор пустить.
— Это кто же придумал так, — заговорил еще один из мужиков, еле прожевывая картофелину. — Нас хотят к земляным немецким яблокам приучить, а немцу от нас рожь и ячмень увозят. Какой это порядок? Мы привыкли, слава богу, к той пище, что на нашей земле испокон веков родится.
— Уж как это вы-то, Михайло Васильевич, обучили свою утробу принимать ее?
— А кажись, с луком да с маслом и не худо, — смирился кто-то из гостей, не насытившийся ни треской, ни студнем. Он глотнул из кринки квасу и снова принялся за картошку: — Тут, мужики, привычка нужна…
— Нет, вам, видимо, привычки мало, нужно губернаторское принуждение. Непривязанный медведь не запляшет, так ведь, мужики? — улыбаясь, проговорил Михайло Васильевич и снова стал угощать их: — Ешьте, земляки, ешьте. Федот, а ты чем занят? — И увидел Ломоносов, как Федот Шубин отодвинулся за угол стола и, отставив в сторону блюдо с едой, скатывал из мягкого ржаного хлеба шарики, а из шариков быстро и ловко бегающими пальцами лепил головы с мужиков, сидевших за столом.
— Хлеб — это божий дар, нельзя насмехаться! — сказал подрядчик Абакумов, приметив, что одна из хлебных голов смахивает на его собственную. Он взял из рук Федота столь неожиданно возникшее изделие и, перекрестившись, сунул себе в широко раскрытый рот, прожевал и запил квасом.
Ломоносов не удержался от смеха.
— Молодец, Федот! Для искусства не надо терять зря ни одной минуты. Лепи, лепи, не жалей «божьего дара», а впрочем, я тебе сейчас банку пластилина принесу. — Михайло Васильевич на минуту вышел в свой рабочий кабинет и принес пластилин. — Лепи. Из пластилина-то никто не скушает и квасом не запьет. — Он опять засмеялся и снова увлекся разговором с земляками.
