Генрих Йордис фон Лохаузен - Верхом за Россию. Беседы в седле
Здесь на востоке, все не так — кто мог бы там таким же самым способом определить, где заканчивается Германия и начинается заграница? Слишком далеко немецкие деревни проникают там на польские земли, потом за пределами Польши на Украину и оттуда еще до Волги, также, как на юго-востоке через Венгрию в Трансильванию, в Буковину и дальше в Бессарабию. Однако, не только немцы рассеяны посреди чужих народов, но и другие — не меньше. Это начинается уже с чехов и вендов и продолжается с мазурами и кашубами и поселившимися глубоко на белорусской и украинской территориях поляками, тогда с украинцам в Сибири и, наконец, с самими русскими, которые всюду на севере и на востоке продвинулись до Ледовитого океана и до Тихого океана между огромным количеством проживавших здесь еще до них племен.
И на Дунае то же самое: венгры между румын, румыны между сербами и греками, болгарами и украинцами, потом опять сербы и хорваты между венграми, румынами и турками и между ними снова и снова немцы — часто в отдельных деревнях, часто во всех местностях.
Тот, кто захочет провести здесь границы, проведет несправедливые границы, проведет их во вред или одним или другим. Пруссия, Польша, Россия, Венгрия, Австрия: они все не разделяли народы — они вовсе не могли этого — они разделяли области. Прежняя великая империя Литва состояла большей частью из белорусов, более поздняя польская — на добрую половину из белорусов, литовцев и украинцев. Так же и мадьяры с давних времен представляли собой только меньшинство среди венгров. Пожалуй, были попытки германизировать, мадьяризировать, полонизировать, русифицировать — бессмысленные попытки. Тем не менее, ввиду неделимого ландшафта давным-давно пытались дать всему этому остову из кучи разных народов общую для них всех крышу. Бассейн Дуная — это один такой ландшафт, сарматское большое пространство — другой. Здесь нет простого одновременного существования народов как в четко разделенной морями и горами Западной Европе, здесь есть только либо их «сожительство» либо противостояние.
— Но какие-то границы, — произнес теперь офицер на вороном коне, — все равно нужны тут, границы, в пределах которых кто-то из одного из тех многих народов может неограниченно чувствовать себя дома, так как там будут говорить на его языке, так как он будет пользоваться там неоспоримым правом гражданства, и местное начальство будет состоять из его соплеменников, границы, как те, которые мы для себя воспринимаем как естественные, само собой разумеется, вокруг Германии, и также и в будущем.
— Справедливые границы такого вида, — заметил скачущий в центре, — нам можно легко провести на западе и на юге, легко из-за четко заметной смены языка, но кто мог бы таким же способом как в Лотарингии или Тироле безупречно установить на востоке, где Германия заканчивается и начинается заграница?
— Таким же способом это, вероятно, не получится, — согласился неожиданно наездник на рыжей лошади, — но, вероятно, каким-то совсем другим образом, все же, здесь, как мне кажется, мы второпях кое-что упустили. А именно, что то, что мы обычно называем немецким востоком, вовсе не является одним единым от начала и до конца, но их есть целых три, различных друг от друга, лежащих один за другим. И как раз это я хотел бы теперь изложить немного подробнее.
Без сомнения, сначала появляется тот немецкий северо-восток, который в большинстве случаев называют кратко просто востоком. Под ним понимается преимущественно та прусская Остэльбия, которая начинается уже где-то к востоку от Люнебургской пустоши, Гарца, и вероятно, реки Заале, оставляя при этом за собой определенную зону перехода к западу, Тюрингию, например, затем, тем не менее, охватывая все земли между Балтийским морем и Рудными горами в один еще компактный заселенный немцами район.
Но за этим компактным немецким востоком еще не сразу следует тот третий, из безгранично тянущихся в направлении России или Черного моря теряющихся там рассыпанных немецких поселений, перед ним еще есть и второй немецкий восток, который ни с чем не спутаешь. Я кратко назвал бы его окраинной, пограничной Германией и понимаю под этим явно бросающуюся в глаза на карте тройку: Восточную Пруссию, Силезию и Австрию — последнюю, включая Вену и обращенную к востоку половину Австрии к востоку от реки Энс и к юго-востоку от Альп без примыкающей, уже обращенной к Баварии области. Печальная привычка бездумно причислять эти три, довольно далеко расположенные друг от друга страны с их очень выраженными особенностями соответственно либо к немецкому северо-востоку, либо к юго-востоку, до сих пор мешала стать на единственно правильную точку зрения, что речь здесь идет о чем-то намного более важном, а именно об естественной немецкой внутренней земле, о передовом бастионе с немецкой историей, соответственно уже с семисот или восьмисот лет, в Австрии почти с тысячи. Из-за этого моего особого взгляда я спорил уже в университете, когда речь шла о том, чтобы уяснить самому себе своеобразие нашей силезской родины и в то же время об ее положении, ее положении как раз в структуре похожих, расположенных между Эстонией и Португалией, Ирландией и Трансильванией регионов, всегда с результатом приоритетной для меня роли Силезии как необходимой середины между Восточной Пруссией и Австрией, двумя трамплинами для следующего распространения вдоль Балтийского моря и вниз по Дунаю. Силезия — даже сегодня — с Бреслау как бриллиантом — это несущая колонна на половине пути этой окраинно-немецкой оси от моря к морю, из Кёнигсберга в Триест, что для меня также представляется неоспоримым ответом на вопрос, где в настоящее время еще можно найти восточные границы Германии: параллельно окраинно-немецким, параллельно с границами нашего состоящего из трех частей бастиона.
— Это было изложено действительно понятно, — поблагодарил всадник в центре своего товарища слева. — Если бы я знал, однако, одного, кто невидимо слушал бы наш разговор, и чье имя принадлежало бы к этому образу как воплощение другой, эстетической Силезии, тогда это был бы, на мой взгляд, неповторимый человек, барон фон Айхендорф.
А что касается собственно этого вопроса, то можно сказать, что никто до сих пор не рассматривал его так и не выразил его хотя бы немного похоже. И ведь при этом он является очевидным для каждого, кто может читать карту, кто хотя бы разок посмотрит на нее внимательно. Но сегодня открытое при этом находится уже очень далеко, в сотнях миль в нашем тылу, наше задание, однако, неизменно лежит перед нами.
— Там, однако, придется наверстать то, чего давно достигли в Америке, — сказал всадник на вороном коне.
— Но за счет индейцев, — заметил скачущий справа всадник на пегой лошади.
— За счет любого своеобразия, — возразил скачущий в середине. — Свобода передвижения и действий американцев основывается на лишении прав аборигенов, их богатство на их беспощадной экспроприации, их единство в «сплавлении» всех иммигрантов.
— А разве здесь было не так? — спросил прапорщик снова.
— Здесь все было по-другому, — ответил всадник в центре, — кроме одного: в обоих случаях процессы превращения в великую державу начались как гонка к Тихому океану. У русских и у американцев. Русские дошли туда раньше и были быстрее. Они осиливали свое вдвое более длинное и гораздо более трудное расстояние в ходе бесподобного похода и подчинили лежащие на их пути народы наполовину на лодках, наполовину в седле. Казаки Ермака насчитывали только несколько сотен, кстати, в их числе было и несколько немцев. Сибирским племенам они, в общем и целом, оставили их прежний образ жизни, их землю, их стада, их обычаи и языки. До искоренения целых народностей охотниками на пушного зверя дошло лишь намного позже и только в ограниченных местах на Камчатке.
В противоположность им, американцы захватывали свою землю в повозках, запряженной быками; если это удавалось, также с помощью телеги и лошади. Они брали ее более медленно, но более основательно. Они путешествовали с собственными женами и пренебрегали женщинами туземцев. Это отличало их от русских, так же как от испанцев. Это сохранило им собственную расу, но зато способствовало уничтожению аборигенов. Они принесли краснокожим смерть в виде массовой резни, смерть от водки и голода. Миллионами они убивали индейских бизонов. Тем самым они лишили индейцев питания, одежды и шкур для их вигвамов и таким образом принесли им бедствие — мужчинам, женщинам и детям. В большой, богатой стране с голоду умерло больше индейцев, чем было убито.
— Они насчитывали миллионы, — заметил молодой восточный пруссак, — а остались только десятки тысяч.
— К сожалению! — продолжил всадник в середине. — Количество местных жителей на территории сегодняшних Соединенных Штатов до прибытия белых оценивают в 13 миллионов человек. Захват Америки никак нельзя назвать славной страницей белой расы. Это самая темная страница всей ее истории, и на севере еще более темная, чем на юге. Испанцы тоже смертельно охотились на жителей Кубы. Они тоже разрывали всякие соглашения, где золото привлекало их, и разрушали культуры, которые мы никогда больше не сможем вернуть к жизни, но позволяли, тем не менее — кроме как на Антильских островах — сохранить местную расу. На севере от Мексики, однако, исчез целый мир. Так же как белые разрушали леса, как они искореняли бобров и бизонов, так они поступали и с индейцами. Они вовсе не создавали, они опустошали «земной рай», собственную страну Бога. В единой, беспрерывной цепи актов насилия, нарушений договоров и снова насилия они оттесняли ее законных владельцев все дальше на запад, из лесов в прерию, из прерии в горы, из гор в пустыни, до тех пор, пока ничто больше не принадлежало им: ни леса, чтобы охотиться, ни поля, чтобы выращивать урожай, ни воды, чтобы поить их животных, и, в конце концов, они заблокировали жалкие остатки индейцев в резервациях, в лагерях смерти индейской свободы.
