Сергей Сиротинский - Путь Арсения
Больно подталкивая Михаила в спину ножнами шашки, Коробка ввел его к Колченко. Рассматривая сопроводительные документы, Колченко проворчал:
— Фрунзе? Политический? Переведен по слабости здоровья? Та-ак!
Вдруг, впадая в беспричинное бешенство, Колченко вскочил, затопал ногами и заорал:
— Я тебя... вылечу! У меня, чтобы тише воды... Чуть что — розги, карцер. Попробуешь — не обрадуешься!
Фрунзе молчал. Он смотрел на Колченко, переводил взгляд на окно, на стены канцелярии. Казалось, он и не ожидал другого приема. Слишком хорошо на самом себе испытал он прелести тюремной жизни. Когда Колченко заорал на него, Фрунзе только усмехнулся. Окончательно теряя самообладание, Колченко выбежал из-за стола.
— Молчать! Увести его!
Коробка вытолкнул Михаила из канцелярии и повел длинным тюремным коридором.
— У, сво-оллы-ыч! — шипел Коробка. — Я тебе покажу социализацию! Ты у меня ноги вытянешь!..
Когда подошли к камере, Коробка приказал Фрунзе раздеться догола. Он долго осматривал одежду, надеясь поживиться чем-нибудь. Михаил в это время стоял босой на холодном цементном полу. Коробка то бурчал что-то под нос, то громко ругался. Михаил не отвечал. Это молчание, очевидно, вконец разозлило Коробку, он с силой толкнул Михаила в бок и зарычал:
— Молчишь, сво-оллы-ыч! Горячих захотел опробы-вать? У нас это скоро. Для первого разу всыплем полсотенки!..
Открылась дверь, и Коробка втолкнул в нее Михаила. Голый, с вещами в руках, Фрунзе влетел в камеру.
Так началась жизнь Фрунзе в Николаевском каторжном централе.
Опять потянулись бесконечные дни и месяцы. Михаил крепился, но товарищи по камере видели, что болезнь подтачивает его силы. Но ни каторга, ни болезни не сломили в нем духа борца. Фрунзе попрежнему был деятелен. Вскоре по прибытии в Николаевский централ его избрали старостой. Он организовал политический и образовательный кружки, регулярно читал лекции. Появились книги. В свободное время он изучал самые разнообразные вопросы, но больше всего военную историю, тактику и стратегию. Вспыхнувшая в 1912 году на Балканах война еще больше усилила его интерес к военной науке. Постепенно Фрунзе втянул в эти занятия и товарищей по камере. Поздней ночью слышался в камере тихий, приглушенный голос Михаила. Он рассказывал заключенным о завоевательных походах знаменитых полководцев древности, о военной славе русских полководцев и русских солдат, о подвигах суворовских чудо-богатырей, о Кутузове и русской армии, разгромившей войска Наполеона. Рассказы Фрунзе так увлекали его товарищей по камере, что они с нетерпением ждали ночных бесед.
Днем Фрунзе работал то в столярной мастерской, то переносил тяжести — кипы полотна в 6—7 пудов каждая — со двора на пятый этаж или с пятого этажа на двор. Эту «работу» придумал для него Колченко. Она настолько изматывала Фрунзе, что однажды он упал вместе со своим грузом и потерял сознание. А когда пришел в себя, то уже не мог поднять и одного пуда.
И снова все настойчивее он думал о воле. Нужно бежать. Скорее бежать из этого ада! К побегу Фрунзе готовился с величайшей осторожностью. План побега знали только участники его. Взвешивались все шансы, все детали. Тщательно изучались обстановка, настроения тюремной стражи, повадки надзирателей, их характеры. Заключенные организовали хор, чтобы иметь доступ в тюремную церквушку. Фрунзе старался сблизиться с регентом хора. Сделать это в условиях тюрьмы было не легко. Но вот однажды Михаил сообщил своим друзьям:
— Лед тронулся!
Нужно было связаться с городом. Дело в том, что каторжная тюрьма находилась на полуострове между реками Буг и Ингул. Дорога в город одна — на виду у стражи. Организовать побег без помощи из города невозможно. Потянулись дни мучительного ожидания. Дело подвигалось очень медленно. Регент (он же пономарь в церкви и тюремный библиотекарь) страшно боялся. За сношение с заключенными служащих избивали «втемную» до смерти. Били надзиратели, загащив провинившегося в подвальный карцер.
Неизвестно, догадались ли Колченко и Коробка о подготовке побега или была тому другая причина, но они неожиданно произвели «перешерстку» в некоторых камерах: то есть разъединили заключенных. Участники побега оказались изолированными друг от друга. Все надо было начинать сначала. И снова то хитростью, то упорством Михаил соединился с товарищами. Но теперь напуганный регент отказался им помогать. Отчаяние охватило заключенных. Как-то собрались в уборной при мастерских, чтобы обсудить положение. С горя кто-то негромко запел:
Мне все равно, страдать иль наслаждаться,
К страданьям я привык давно...
Ему начали подпевать. Пели вполголоса, но пение услышал Коробка, и всех принимавших участие в пении доставили под конвоем в канцелярию тюрьмы. Колченко выслушал донесение Коробки, который доложил, что пели, мол, революционные песни. Кто-то из заключенных сказал, что не революционные, а известный романс: «Мне все равно». Уставившись тяжелым взглядом на заключенных, Колченко засмеялся и резко оборвал:
— Мне тоже «все равно...» Пять суток карцера!
Один из каторжан, сидевший эти пять суток в карцере
вместе с Фрунзе, вспоминал после:
«Я давно уже не сидел в карцере, а Миша, кажется, попал туда в первый раз... Всех нас, пятерых, погнали вниз по лесенке в подвал да для быстроты коленом ниже спины направляют, так что летишь через три ступеньки прямо в стену.
Вот она, преисподняя. Темный коридорчик, в котором горит коптилка, и в стене маленькие железные дверки камер.
— Свободные номера есть? — спрашивает Коробка.
— Один есть свободный, — отвечает часовой.
— Вали всех вместе, веселей будет.
Здесь никаких разговоров и протестов быть не может, иначе сейчас же начнут бить. Снова процедура обыска, ремни снимают. Затем открывается дверка, и мы влезаем в могилу. И при открытой двери ничего не видно, а что же будет, как закроют? Ну, вот и закрыли. Стоим в темноте, молчим. Все ошеломлены, хотя это и не в первый раз. Слушаем удаляющиеся шаги. Наконец, все стихло.
— Нечего тут обследовать,— слышится угрюмый голос.— Протяни руку с места, где стоишь, и вое обследуешь.
И действительно, ширину достанешь раскинутыми руками, высоту тоже, только в длину на пол-аршина больше. Настоящий цементный склепик, да и то на небольшого покойника. На все стены имеется, за исключением двери, одна квадратная дырка. Она предназначена для обмена воздуха. Немного, однако, полагалось заключенному воздуха. Ну, да ведь наказанным лишением света, пищи, движения можно и воздух сократить тоже. О воздух! Ну что там воздух? Воздух, как в карцере! Нет, кажется, щели, но, оказывается, в карцер проникали крысы, приходившие воровать наш хлеб. Ах, беда с этим хлебом! Раз в сутки, утром, заходит «поверка». При этом приносится уменьшенный паек хлеба и воды. Воды попей сейчас же, а потом, если захочешь, попьешь завтра, в это же время. Хлеб же держи в руках или где хочешь. Впрочем, можно съесть и весь сразу, что многие и делали. Но опытный заключенный, который не хочет околеть раньше времени, хлеб сразу не ест. Он положит его в шапку, а шапку подмышку. Так и держит. Да и почему не держать? Ведь делать-то все равно нечего, а зато хлеб я ем четыре раза в день, начиная с самого невкусного низа с золой и угольками. А самое главное, я его съем сам, а не крысы.
— Ах, чорт возьми, как темно! Эта темнота карцера противоречит всем учебникам физики. Ведь каждый школьник знает, что в самом темном погребе, когда посидишь пятьдесят минут, уже можно различить предметы.
А мы здесь больше часу, я ничего не вижу, абсолютно, — говорит кто-то.
— То в погребе, а то в карцере. Здесь просидишь пятьдесят суток, и то все равно ничего не увидишь.
— Подождите, — говорю я, — вот на вторые сутки обязательно свет увидим.
Действительно, странная штука... И с каждым человеком это бывает по-разному. Обыкновенно начинается так. Прикорнешь тихонько и о чем-нибудь задумаешься, и вот начинаешь замечать свет, странный такой и неясный красноватый свет, идущий из-за спины. Впечатление такое, будто сидишь в длинной-длинной галерее, а в конце ее, сзади тебя, светит фонарь. Внезапно рождается такая тоска по свету, что невольно быстро оглянешься. Иллюзия сразу исчезает. Но световой мираж не радует и не успокаивает, а как-то тоскливо раздражает. Другим мерещится щелка в дверях. И они ее видят днем и ночью.
— Слушай, кто толкается?
— Виноват, это я гимнастику делаю.
— Так ты бы, Миша, сказал, мы бы тогда по углам присели, а то прямо в шею угодил.
— Товарищи, а сколько сейчас времени? В двенадцать нас забрали, полчаса туда-сюда да здесь мы, должно быть, часа четыре сидим, а?
— Эх, какой ты прыткий! Четыре часа! Хорошо, если час сидим. Ох, время! В карцере час кажется неделей, а день месяцем. Теряешь всякое понятие о времени. Особенно скверно, когда один сидишь. Кажется, что тебя забыли, что так и околеешь, не видавши света... В голове дикие мысли и по спине тянет морозом.
