Эркман-Шатриан - История одного крестьянина. Том 2
— Эй, горцы, покажем себя сегодня!
Все смеялись, все были довольны. Часа в два вдалеке заговорила пушка: хотя погода стояла ясная, дымок был ело виден; вся дивизия бежала уже целый час, как вдруг прискакали ординарцы и принялись кричать, чтобы мы возвращались в Майнц. Ушар с Нейвингером атаковали было врага близ Штромберга, но, узнав, что целый корпус в десять тысяч пруссаков вышел из Трира, перебрался через Наэ и движется им в тыл, приказали отступить.
К ночи мы вернулись в город, покрытые грязью и очень злые на то, что нам пришлось зря проделать такой путь.
На другой день потянулись повозки с ранеными.
Ушар с Нейвингером, однако, оставались в Бингене, но 28 марта противник двинул против них такую армию, что и они вынуждены были отступить, а Нейвингер, который, несмотря на приказ Кюстина, хотел во что бы то ни стало удержать позиции, даже попал в плен.
Это было первое поражение, которому я был свидетелем, ибо наш батальон вскоре получил приказ выйти из крепости и, заняв холм, на котором возвышалась городская виселица, попытаться остановить неприятеля. Девяносто шестой линейный полк, наш батальон да еще два других стояли здесь с утра до вечера, и мне казалось, что я в жизни не слыхал такого свиста пуль и гула ядер, — столько их сыпалось на нас в тот день.
Командир эскадрона Кларк[43] — потом он стал герцогом Фельтрским — со своими орлеанскими драгунами прикрывал отступление наших войск из-под Бингена; его окружили тысячи гессенцев, но он дрался до тех пор, пока все отставшие и раненые не прошли у подножия занятого нами холма, и только тогда вырвался сам из окружения.
Это была последняя стычка, в которой участвовал наш батальон; потом началась осада.
Два дня спустя, 30 марта, Кюстин попытался остановить пруссаков у Обер-Флерсгейма, между Альзеем и Вормсом, но, испугавшись, что австрийцы, которые перешли Рейн у Шпейера, отрежут его от своих, потерял голову и поспешил отступить за Виссонбургскую линию укреплений. Перед этим он сжег склады во Франкентале. И вот вскоре наш корпус вынужден был запереться в Майнце.
Не раз видел я потом большие скопления народа, но никогда не видел такого множества, как в Майнце, после отступления из-под Бингена; большие дома вокруг площади были превращены в казармы; храмы, синагога, лютеранская церковь, крытый рынок, семинария, замок — в сеновалы, конюшни, квартиры для солдат; самый большой склад был устроен в соборе. Да, великое там было множество людей — пешие, конные, полки ветеранов и вольные отряды; горожане, лавочники, ремесленники, женщины, дети — все это кишмя кишело на узеньких улочках, на площадях, вдоль крепостных стен, у ворот города. Это необычное зрелище до сих пор стоит у меня перед глазами.
Новые комиссары прибыли в город: Пфлигер, Риттер, Луи; их прозвали «клубистами»: они помогали майнцскому доктору Гофману просвещать народ[44], рассказывали жителям о республике, только их всегда приходилось охранять, ибо всякие злодеи то и дело поднимали голову.
Решено было сделать еще одну попытку прорваться в сторону Вормса и таким образом сократить гарнизон, но, к несчастью, пруссаки охраняли дороги и заставили отряд вернуться в крепость. Теперь нам предстояло обороняться.
Комендантом нашей крепости был генерал Дуаре. Генерал-инженер Мейнье, специально прибывший из Парижа, чтобы строить укрепления в Касселе, защищал этот город с полутора тысячами солдат. Обер-Дюбайе, генерал-адъютант Клебер и депутат Конвента Мерлен ведали плавным образом снабжением.
Нас перестали считать волонтерами, — теперь и мы подчинялись уставу линейных войск. Генерал-адъютант Клебер в ту пору слыл человеком очень суровым по части дисциплины: говорили, что он привык у австрийцев пускать в ход shlague[45] и теперь жалел, что нельзя этого делать.
Был создан военный суд, который непрерывно заседал в ратуше, и, помнится, за бастионом св. Жана почти каждое утро расстреливали двух-трех мародеров, так сказать, для острастки; очень хотелось бы верить, что то были воры, или мерзавцы, которые оскорбили или обобрали честных людей, да только арестовывали тогда по жалобе любого гражданина. После нашего ухода из Франкфурта весь край поднялся против нас; теперь за все надо было платить чистоганом, а жалованья мы не получали, так что приходилось довольствоваться солдатским пайком.
Дурные вести из Северной армии, разгром корпуса генерала Баланса под Аахеном; восстание в Вандее, где поднялись и священники, и дворяне, и крестьяне; поражение Дюмурье под Нервинденом; интриги Питта, который натравливал на нас всю Европу; резня, которую устроили французам в Риме; призывы Дантона спасать республику, его требование создать Революционный трибунал для суда над предателями и ввести налог на богачей; выступления жирондистов, которые всегда готовы были объявить войну и послать на смерть нас, сынов народа, сотнями тысяч, а когда речь заходила о том, чтобы отдать под суд короля, предавшего родину, лишить жизни заговорщиков или отобрать деньги у богачей, они приходили в ярость, — все это раздражало и подогревало наш гнев, тем более что на одного нашего солдата приходилось пятеро немцев и отомстить им мы не могли.
Шестого апреля австрияки, пруссаки и гессенцы появились в окрестностях Майнца. В город понаехало немало народу из округи с овощами для рынка, и когда бедные крестьяне узнали, что мы собираемся запереть городские ворота, они схватили свои корзинки и плетенки и с громкими криками бросились бежать. Я как раз нес караул у Готорских ворот и, глядя на пробегавших мимо крестьян, подумал, что они куда счастливее нас: они могут выйти из города и жить в своих деревушках на свежем воздухе. И мне вспомнилась блокада Ландау: до чего же тяжко сидеть недели и месяцы взаперти!
У неприятеля еще не хватало сил, чтобы начать осаду, — он лишь плотно обложил нас со всех сторон. Мы палили вовсю по его патрулям; противник отвечал; шальные пули свистели на улицах — то тут, то там вдребезги разлетались стекла или падал раненый прохожий, которого потом горожане уносили с громкими воплями; женщины, воздев руки к небу, жаловались на постигшую их беду и думали, что это уже война, однако нм предстояло увидеть кое-что и похуже.
Гарнизону каждый день приходилось делать вылазки — в Вейссенау, Мариенборн, Бретценгейм и во все окрестные деревни — за скотом, ибо генерал Кюстин не выполнил своего долга и не обеспечил крепость провиантом. У нас было достаточно пушек, пороху, вина, пива, водки, сена и муки, но мяса не хватало. Вскоре, однако, эти маленькие экспедиции пришлось прекратить, ибо крестьяне угнали весь скот в леса, и солдаты возвращались с пустыми руками.
И все же солдаты группами уходили из крепости мародерствовать, и среди них всегда был Марк Дивес, но это продолжалось недолго, потому как пришел приказ стрелять в каждого, кто вздумает выйти из города, а поскольку рвы вокруг Майнца полны были воды и по дорожкам, которые вели к редутам, невозможно было пройти, чтоб тебя не увидели часовые, — никто на это больше не отваживался.
Так продолжалось до конца апреля.
В часы, свободные от службы, нас одолевали всякие мысли: бюллетени Конвента больше не приходили, зато приходили фальшивки, которые печатали пруссаки во Франкфурте; в них говорилось, будто во Франции царит хаос; приводились списки известных патриотов, которых якобы отправили на гильотину; сообщалось, будто Северная армия поднялась против Парижа, будто бунтовщики одерживают победу за победой в Вандее, а Мария-Антуанетта будет регентшей, пока сын ее Людовик XVII не достигнет совершеннолетия, и так далее, и тому подобное. Сколько ни говорили наши офицеры, что слухи эти ложные, что неприятель сам печатает эти листки и подбрасывает их на наши аванпосты, тревога все сильнее овладевала людьми, и многие стали поговаривать о том, что надо выйти всем из крепости, опрокинуть противника и соединиться с армией, стоявшей в Виссенбурге; назревал бунт, и, чтобы предупредить его, наш командир Дуаре вынужден был издать приказ о том, что Майнц объявляется первым барьером республики против Европы, что неприятель не сможет вторгнуться во Францию, не отобрав у нас этой крепости, и что те негодяи, которые вздумают ее покинуть, будут расстреляны на месте как предатели родины.
Австрияки попытались установить две батареи — одну на дороге в Вормс и другую — повыше мельницы, на опушке леса, где мы стояли лагерем, когда пришли из Шпейера; но наши сорокавосьмидюймовые большие пушки подбили их, после чего распространился слух, что враг решил взять нас голодом, да только мы считали, что Кюстин, конечно, выручит нас, и все удивлялись, чего он медлит.
В начале мая возобновились вылазки — то в одном направлении, то в другом; надо было тревожить неприятеля и не давать ему строить укрепления. Так продолжалось до конца осады.
