Игорь Лощилов - Несокрушимые
И рассказал тут старец об отшельнике Иринархе, что в Ростовском крае обретается. Велик духом сей угодник, долгими, ежечасными молениями очистилось его духовное зрение, так что стал истинным провидцем. Это ему привиделось нашествие ляхов на русскую землю, о чём он царя Шуйского упредил. Царь его приветил, вернул в скит на собственной повозке, однако не внял упреждению. Теперь, верно, жалеет.
— Как же ему удалось дойти до такой святости? — снова не выдержал Афанасий.
— Постоянным закалом и умерщвлением плоти. Огнём себя пытал и железом, гладом и стужей, дошёл до того, что совсем перестал боль ощущать. Выйдет, сказывают, к болоту, обнажится, твари кровососущие его поедом едят, а он, знай себе, псалмы поёт. Потом совсем безвыходно в келье засел, ни на что себя не тратя, кроме молитв. Спит не более двух часов, когда сон уж вовсе одолеет, не то что иные Божии слуги токмо и примысливают, где бы бока погладить да тело польготить.
Афанасий заметно смутился, залился краской и пробормотал:
— Не всяк святостью одарён.
— Всякий! — возвысил голос Иоасаф. — Всяк младенец свят, ибо рождается без греха. Это уже потом начинает впадать в житейские пагубы и вещественную тлю. Но если уж нашёл в себе силы стряхнуть приобретённые мерзости, то истинно свят становится. Погоди, скоро сам сможешь в том убедиться.
Увидев недоумение на лице отрока, пояснил:
— Избери себе товарища доброго и сходи к Иринарху, попроси его мой нынешний сон истолковать.
— Где ж его сыскать?
— Дойдёте до Борисоглебского монастыря, я настоятелю письмо дам, он поможет. Нынче же отправляйся.
Солнцу ещё было далеко до зенита, как Афанасий вместе с Макарием, тоже послушником, шагал по Переславльской дороге. Путь предстоял неблизкий: до Ростова пять или шесть дней идти, смотря по погоде, от него до монастыря ещё вёрст тридцать, ну а сколь уйдёт на поиски скита, только Господь ведает. Однако послухи о том не задумывались, бросили в котомки по хлебу да по узелку с крупою — всё, что выделил прижимистый монастырский ключник, и с радостью поспешили на волю.
Стоял июль, верхушка лета, природа пребывала в радости, леса полнились деловым птичьим щебетом. Путники шли ходко, Афанасий впереди, Макарий в некотором отдалении, всё время что-то тихонько напевая. Вышло бы ещё быстрее, кабы не частые остановки. Любая беда: птица с повреждённым крылом, заломленная ветка, лягушка, пытающаяся выбраться из ямы, — всё требовало его участия. Макарий прерывал пение, подбирал полы рясы и начинал спасательные действия. Афанасий останавливался, иногда возвращался назад и сердито выговаривал товарищу, а тот хлопал белыми поросячьими ресницами, и никакие попрёки на него не действовали.
— Да понимаешь ли ты, что нам останавливаться не след, — пытался вразумлять Афанасий, — архимандрит всего две седмицы дал.
На что Макарий отвечал одинаково:
— Мы Божьей твари поможем, а Господь нас защитит.
Иного с него, убогого, нельзя было ожидать. Изредка встречались на пути разорённые деревни, здесь успели похозяйничать ляхи-грабители и примкнувшие к ним разбойничьи шайки. Деревни были большей частью безлюдными, жители со всей живностью скрывались в лесу, только одичавшие псы бродили по дворам, да кое-где попадалось упрямое старичье, решившее дожидаться смертного часа в родных стенах. Афанасию стоило всякий раз больших трудов, чтобы оттянуть от них своего товарища, так что под конец он счёл нужным обходить всякое жильё стороной.
Иногда они спорили. Афанасий был многословен и нетерпелив, Макарий говорил кротко, но достаточно твёрдо. Однажды при виде разорённого села и остова церкви Афанасий стал особенно корить здешних мужиков за трусость: не могут-де от прибеглого ворья защититься, покорным агнцам уподобляясь. Макарий, прервав пение, тихо промолвил: «Господь велел быть милосердным, он завещал нам: не убий». И в подтверждение затянул: «С Тобой избодаем рогами врагов наших; во имя Твоё попрём ногами восстающих на нас. Ибо не на лук мой уповаю, и не меч мой спасёт меня; но Ты спасёшь нас от врагов наших и посрамишь ненавидящих нас».
Афанасий, не зная отчего, вскинулся:
— Не таким уж милосердным был Господь! Вспомни, что сотворил он с содомлянами, истребив всех без разбора, и как велел убить за неверие восемь тысяч мужей израйлевых, а уж иноверцев губил целыми народами.
Макарий поднял страдальческий взгляд, эти слова причинили ему явную боль.
— Мы не должны Его судить, — прошептал он.
— А я не сужу! Ежели Он показал пример, как с врагами веры надо обращаться, то мы должны также поступать со злодеями, кто храмы пожигает.
— Людям не дано вершить суд Божий.
— По-твоему сидеть и смотреть, как враг твой дом грабит?
— Господь велел возлюбить врага своего.
— Своего! Личного! Но ежели он на всю землю замахнулся, то уже не твой враг, а обчий. Супротив такого всем миром нужно подняться и как ржавчину с земли соскрести.
Макарий загудел псалом: «Нечестивые обнажают меч и натягивают лук свой, чтобы низложить бедного и нищего, чтобы пронзить идущих прямым путём. Меч их войдёт в их же сердце, и луки их сокрушатся». Он всегда так: коли не может ответить, начинает гудеть. Вот и поговорили.
Участившиеся раздоры всё более омрачали отношения, и они неволей ускоряли шаг в надежде поскорее окончить совместное путешествие. Наконец достигли Борисоглебского монастыря. Настоятель принял их приветливо, хотя и не скрыл огорчения, когда узнал о цели прибытия. С Иринархом у него были непростые отношения. Отшельник в своих неистовых обличениях не щадил никого, в том числе и здешних иноков. «А сущей правды не ведает, ибо беспрерывно пребывает в своём затворе уже многие лета», — пожаловался настоятель. На самом деле его обиды имели более серьёзные основания. Люди, прослышавшие о праведнике, шли к нему толпами и большей частью все мимо обители, нанося прямой убыток монастырской казне, не говоря уж о том, что поношения старца не способствовали её славе. Посетовав на чудачества Иринарха, настоятель дал им в провожатые инока Алепия и отпустил с миром.
Алепий, пожилой монах в засаленной рясе на круглом животе, не выказывал охоты к разговору и на все расспросы Афанасия угрюмо отмалчивался. Лишь однажды, когда тот попытался вызнать, что следует принести Иринарху в дар, обронил: «Кнутом его одари, иного он не примет». Афанасий удивился и больше не делал попыток к разговору, а Макарий по-прежнему занимался своими делами и безостановочно гудел, подобно трудолюбивому шмелю. Достигнув старой ели, окружённой густым подлеском, Алепий остановился и ткнул палкой в сторону чуть приметной тропы:
— По ней идите, не заплутаете...
— Это ты, Алепий? — раздался вдруг из чащи глухой голос. — Почто сам в гости не желаешь? — Алепий сжался в комок и испуганно отвернулся. — Ты личину не прячь, всё равно знаю, как нынче утром неурочным мёдом брюхо сытил, тайком от братии.
Монах совсем сжался и оторопью бросился назад, а глухой голос пропел: «Не погуби души моей с грешниками и жизни моей с кровожадными, у которых в руках злодейство и которых правая рука полна мздоимства». Послухи удивились и двинулись по тропе. Вскоре она привела к маленькой, ничем не примечательной полянке, поросшей кустами жимолости. Где-то недалеко посвистывала иволга, ничто не выдавало присутствия человеческого жилья. Послухи недоумённо переглянулись, не зная, куда продолжить путь.
— Чего стоите олухами? Идите, коль пришли, — знакомый глухой голос исходил чуть ли не из-под их ног. Они затоптались, стали шарить по кустам и, наконец, обнаружили нечто вроде земляного лаза. По всему было видно, что им не пользовались, звериная нора выглядела бы по сравнению с ним по-настоящему обжитой, но голос исходил именно оттуда. Афанасий, чуть помедлив, стал протискиваться вовнутрь. За ним последовал Макарий, пение он прекратил, только тяжело сопел.
Короткий, расширяющийся внизу лаз перешёл в земляную келью. Стояла непроглядная темень, в нос шибануло устоявшимся духом отхожей ямы. Афанасий неволей поднял руку, чтобы перекреститься и услышал:
— Тута не на кого молиться. Была иконка, дак сгнила от сырости.
— Я тебе новую принёс, образ Сергия из Троицкой обители, — обрадовался Афанасий и стал снимать с плеч котомку.
— Не суетись, мне это не к чему. Святость, она в душе, а не на доске. Для мышей опять же не будет разгула.
Говоривший сделал движение, сопровождавшееся железным лязгом, и через открытую заслонку хлынул сверху зеленоватый свет. Афанасий начал с трудом разбираться в земельном сумраке. Келья представляла собой тесное пространство: три шага в длину, два в ширину — чуть побольше могилы; посреди стоял столб, поддерживающий земляной свод, к нему примыкала лежанка из хвороста, на ней сидело нечто волосатое, звероподобное. Серые космы спускались до самого пола, сплетаясь в один грязный пук, через него временами можно было уловить слабое мерцание глаз. Тело, едва прикрытое лохмотьями, было всё изъедено мошкарой и разными тварями, ни на минуту не прекращавшими своей трапезы. Отшельник их не прогонял, опасность исходила только от тяжёлых вериг, спускавшихся с шеи на грудь, при каждом движении они глухо звенели и бились о закаменевшую плоть. Его ноги были опутаны толстой цепью, конец которой обвивал столб в центре кельи, он приковался намертво, ибо, если поднатужиться и повалить столб, свод обрушится, и келья станет настоящей могилой. Афанасий не мог сдержать изумления:
