Игорь Лощилов - Несокрушимые
Обзор книги Игорь Лощилов - Несокрушимые
Несокрушимые
Во время всеобщего нестроения, именуемого
Смутным, нашлось немало стойких и мужественных
людей. Они защищали дома и обители, города
и веси. Пример подала Троице-Сергиева лавра,
а наивысшее мужество проявили защитники
Смоленска. Усилиями их, несокрушимых, и
выстояла Русская земля.
Сия осада знаменита в наших летописях не менее
Псковской, и ещё удивительнее: первая утешила
народ во время его страдания от жестокостей
Иоанновой, другая утешает потомство в страдании
за предков, униженных развратом. В общем падении
духа увидим доблесть некоторых, и в ней причину
государственного спасения: казня Россию,
Всевышний не хотел её гибели и для того
оставил таких граждан.
Н.М. КарамзинСОН ИОАСАФА
Солнце садилось за Благовещенскую рощу, затихал птичий гомон, в храмах закончилась вечерняя служба, лавра отходила ко сну. Архимандрит Иоасаф глянул в окно кельи — на кровле Водяной башни догорали розовым светом последние закатные лучи — значит и впрямь конец дню. Старец опустился перед иконой и начал молиться. Скромна была икона, темна от времени, едва проступал на ней лик Спасителя, только глаза его виднелись ясно и казалось лучили свет. Иоасафу по нынешнему чину должно находиться в просторных архимандричьих покоях, где богатый иконостас, мягкое ложе и заботливые прислужники, а он, привыкший к прежнему скромному житию в Боровском монастыре, тяготился подобным роскошеством. Выгородил себе келью, повесил икону, у которой молился когда-то сам отец Пафнутий, здесь и отдыхал душою.
— Господи, Боже наш, еже согреших во дни сем, словом, делом и помышлением, яко благ и человеколюбец, прости, мирен сон и безмятежен даруй...
Губы шептали привычные слова, но мысли были далеко, возвысил голос — нет, желанный настрой не приходил. Он сам учил свою паству, что в таком случае не следует насиловать волю; тревога, загнанная вглубь, будет всё время прорываться наружу и нарушать молитвенный покой. Лучше прервать молитву и помыслить о бренном, Господь в конце концов вразумит, тогда уж и продолжай с ним разговор.
Тревожиться было от чего. Пребывающий в Москве келарь лавры Авраамий Палицын прислал письмо о тамошних делах. Вести не радовали. Прошло немногим более двух лет после позорной гибели самозванного царя Димитрия. Казалось бы, кончилось людское помрачение, народ, ужаснувшись содеянному, заклинал бывшего патриарха Иова, насильно сведённого расстригой со святого престола, простить ему ослепление, вероломство и клятвопреступление, ликовал, получив просимое, обещал впредь не нарушать присяги и верности законному монарху. И что же? Новый самозванец, гнуснее прежнего, стоит у стен Москвы, а забывший обещания народ охотно поклоняется мерзопакостному идолу.
Когда колышутся державные устои, происходит шаткость в людях, засыпает правда, иссякает честь. Отец Авраамий с неистовым гневом, мало присущим священному сану, клеймил в своём письме нынешние нравы. Сердца окаменели, умы омрачились, везде свирепствует злобство, и каждый ищет в нём для себя выгоду. В общем кружении голов все хотят быть выше своего звания: рабы мечтают стать господами, чернь — знатью, дворяне — вельможами. От желания переменить освящённый временем порядок страждет православие: разоряются храмы, скот и псы поселяются в алтарях, злодеи пьют из священных потиров, обезумевшие игроки мечут кости на иконах, в архиерейских ризах пляшут блудницы...
Иоасафу вдруг вспомнился послух Афанасий, читавший присланное письмо. Отрок стоял спиной к окну, свет, падавший оттуда, золотил редкий пушок на румяных щеках, рдел маковым цветом на отогнутых ушах, застревая в тонких жилочках. Он сострадал читаемому, его ломкий басок прерывался от волнения.
«Да не вострепещет ли сердце при виде злобства приспешников вора Тушинского, когда всех твёрдых в добродетели предают жестоким казням: мечут с крутых берегов в реки, уязвляют самопалами, а млекососущих отбирают от матерей и разбивают о камни? Те же, кто не твёрд, сущие перелёты творят, от царя к Вору и обратно перебегая. Разделили семьи надвое и мыслят себе лукаво: аще взята будет Москва, то у Вора наши братья и друзи, теи нас соблюдут. Аще мы одолеем, то тако же им заступниками будем. И все друг друга обольщают изменою, подстрекая малоумных и устрашая малодушных...»
На сём месте Афанасий не смог удержать горловую судорожь. Чистому, малоискушённому мирскими пагубами отроку трудно было остаться равнодушным к суровым обличениям.
— Зачем Господь допускает такое? — невольно вырвалось у него.
— Допускают люди, — ответствовал Иоасаф, — Господь же каждому воздаёт по трудам его.
— Но как же поступать с теми, кто помрачён злобой, чьё сердце ожесточено людскими страданиями? Неужто сносить всё, что они допускают?
Иоасаф подошёл, заглянул в мятущиеся глаза и ласково сказал:
— Вспомни слова преподобного Ануфрия: «Лучше битому быть, чем бить самому». Истинная святость не в противлении, а в смирении. Противление может отразить поднятый меч, но смирение отвратит само намерение поднять его.
Послух заметно успокоился. «Славный отрок с незамутнённой душой, — подумал Иоасаф, — хотя неустойчив в помыслах. Над ним довлеют не догматы веры, а мирские чувствования, но они чисты и потому особенно ценны во время всеобщего помрачения. Нужно укрепить в нём дух, отечески наставить и показать образцы истинного самоотвержения. В лихую годину доверяют не словесам, а живому видению. Слава Господу, ещё сохранились святые угодники, на коих можно равняться. Они как свечка в ночи, как святой храм на взгорке, всем видны их промыслы».
— Великий Боже! Прости грех народу по великой милости своей, зане рождает он не токмо осквернителей, но великих ревнителей веры. И когда приидешь с ангелы твоими, воздари всем по достоянию деяний...
Старец стал молиться с такой истовостью, что вскоре почувствовал, как отступает тревога, нисходит успокоение, а там незаметно слетел на него сон.
И снится Иоасафу так.
Будто идёт он по бесплодной пустыне, навроде той, по которой водил Моисей свой народ. И вот после великих блужданий привёл его путь к Животворному Кресту. Преклонил колени Иоасаф, стал молиться о спасении, но тут блеснула молния и поразила огнём Животворный Крест. Бросился старец сбивать пламя, а оно только пуще разгорается, тогда простёр он руки и возопил: «Господи, как допускаешь, что символ веры твоей уничтожается пламенем?» Услышал Господь, ударил гром, и разверзлись небеса, пролив на землю ливень. Был он так обилен, что вода покрыла землю и всё сущее на ней. Вскричал Иоасаф, почти уже поглощённый: «Господи, спасши Крест Животворный, почто губишь поклоняющегося ему?» Услышан был крик, прекратился ливень и спала вода. Возликовал Иоасаф, припал к Кресту, но тут же отпрянул от гадливости — сырость породила множество червей, облепивших Крест и грозивших вскоре источить его. Взмолился тогда старец: «Господи, спасши свой Крест от небесных напастей, неужто дашь ему погибнуть от земных тварей?» И снова услышал Он и ниспослал на землю небесный звон...
Очнулся Иоасаф, в окно кельи заглядывал серенький рассвет, колокола Духовской церкви звонили к заутрене. Всё, что пригрезилось, стояло перед глазами так ясно, как бывает только наяву. Верно, это и не было сном. Когда Господь хочет кого вразумить или подать знак, он посылает подобное. Но как надо понимать привиденное? Пал Иоасаф перед ликом Спасителя, прося помощи в толковании. И опять, как и давеча во время моления, пришли к нему мысли про палицынское письмо да про послуха Афанасия, кто письмо читал. Может быть, это и есть знак?
Пришедший по его зову Афанасий ещё не очнулся ото сна — в глазах одурь, на румяных щеках примятки от сена.
— Молился?
— Молился, — как эхо отозвался отрок и, встретив недоверчивый взгляд старца, тихо добавил: — Без вразумления...
— Тогда становись рядом и вразумляйся.
И вот после совместного моления поведал Иоасаф о своём сне. Отрок внимал рассказу, словно чудесной сказке, глаза заблестели и примятки враз исчезли — что значит молодость! Иоасаф неволей тронул изборождённое морщинами лицо и тяжко вздохнул: такое уж никакими чудесами не разгладишь.
— Тебе дано явление! — восторженно воскликнул Афанасий, не в силах более сдерживаться.
Иоасаф покачал головой и вздохнул:
— Может, оно и так, только понять его мне не дано, святости не хватает.
— Тебе ли говорить такое, отче? Ты для нас, словно лампадка перед образом.
— Не надо суесловить. Истинно говорю: не хватает, ино как пастырь отягчён мирскими заботами во вред божественным помышлениям. Слышал ли ты о Божиих людях, что от мира ушли и в скитах поселились? Вот у них для этого дела времени много, им Господь глаза открывает.
