Евгений Богданов - Вьюга
— Сполню, воевода, — отозвался Молчан и ушел.
Повеселевшие стрельцы проворней заходили вокруг съезжей, запохлапывали рукавицами.
…Скоро начнет светать. Над избами, над суметами по-прежнему: скулила вьюга, переметая дороги и тропы.
Воевода достал из ларца грамоту тайного приказа и еще раз перечитал ее:
…и наказывает тебе государь великий Василий Иоаннович пуще глаза беречь вора Ивашку Болотникова, бунтовщика и богохульника, штобы он побегу не учинил, людишек боле не смутьянил, аще штоб о заточении у тебя того вора лишние не ведали. А вора держать в черном теле, давая ему ясти единый хлеб да воду ежедень трижды: об утре, о полдень и вечером, отходя ко сну… И как опосля быть с вором Ивашкой, тебе последует изустный указ.
И еще, воевода, штобы ты слушался во всем сотника стрелецкого и дворянина Илью Петрищева — глаз и руки государевы в твоем остроге при сидении вора…
Воевода спрятал письмо, запер ларец на ключ, задумался.
Данила Дмитрич слыхал о холопском бунте, о том, что осенью прошлого, 1607 года сто тысяч восставших против царя осадили Москву. Шуйский в великой растерянности отсиживался в Кремле. И вел то сермяжное войско на столицу беглый холоп князя Телятевского Иван Болотников.
Крупную дичь отправил Шуйский в каргопольскую клетку после того, как хитростями взял ее в полон. Воевода встревожился, но тут же успокоил себя: Добро, что тайный приказ послал сюда своего доглядчика. По крайности, что случись — не одному мне в ответе быть. А хранить сию птаху надлежит зело зорко. Тут уж я промашки сделать не должон.
Подумав так, воевода отправился в покой досыпать до света. Снял одежду, завалился под теплый ульянин бок. Жена проснулась и спросила:
— Чего стал середь ночи? Дня мало?
— Не скажу.
— А почему не скажешь?
— Из Москвы вора привезли, — помолчав, не утерпел воевода. — Забота на мою шею… тьфу!
— А кто тот вор?
— Знать лишне тебе.
— А привез кто?
— Сотник стрелецкой. Дворянин.
— Каков он?
— Молодой. Борода лисая[3]. Огнем горит.
— Баской[4].
— Тьфу! Тебе што за корысть? Спи!
Ульяна вздохнула, улыбнулась и закрыла глаза.
II
— Эй, вор! Хлебай щи, покудова жив! — послышался окрик.
Иван Исаевич, неподвижно сидевший в углу, вздрогнул и открыл глаза. Темная фигура отошла от него и скрылась за дверью. Чья-то рука поставила на полку с той стороны зарешеченного окошка слюдяной фонарь. Светлее стало в коморе. На полу — глиняный горшок, деревянная обкусанная ложка и краюха хлеба на дощечке.
Один из караульщиков, приподняв фонарь, заглянул в окошко, потряс бородой, скаля зубы.
— Воевода жалует тя щами со своего стола!
Иван Исаевич взял горшок на колени и стал есть. Пусть смеются эти ублюдки. Ему надо набираться сил, чтобы вырваться на волю. Воля! Добудет ли он ее?..
Окончив еду, Иван Исаевич поднялся с соломы, подойдя к окошку, попытался заговорить с караульщиками:
— Спасибо, брат!
— Леший тебе брат! — глухо донеслось из караулки.
— Не ведаю, куда меня привезли? Скажи, стрелец!
— Нам растабарывать с тобой не велено!
Иван Исаевич, волоча по полу цепь, прошел по коморе взад-вперед, погрел коченеющие руки о стену печки. Приблизился к оконцу, что выходило на улицу, оглянулся, потряс руками решетку.
— Решетку добрые мастера ковали! Не первый ты щупаешь, да зря! — из караулки в комору заглядывал стрелец, ехидно щурясь и елозя бородой по обоконью. Казалось, стрелец сидит за решеткой, а не он, Болотников.
Иван Исаевич отошел от окна. Затекшие обмороженные ноги плохо слушались, подгибались в коленях. Снять бы сапоги; погреться у печи, да как снимешь, если ноги в железах?
Решетка крепка. Стены — тоже. Половицу не поднимешь, подкопа не сделаешь. Днем и ночью будут следить стрелецкие вороны… Головами небось отвечают за меня, — думал он.
Иван Исаевич силился угадать, куда его привезли. Но как ни напрягал память — напрасно. Ехали долго. Он потерял счет дням. В пути его почти не выпускали из возка. Лишь на двух неведомых ямах обогрели да накормили горячей пищей. А так: сунут под полог возка краюху хлеба да баклажку с водой — и все…
По приметам да обрывкам разговоров Иван Исаевич предполагал, что везут куда-то на Север. Мороз становился все лютей. То ли Вологда? То ли Устюг Великий? — Неведомо…
И зачем его привезли сюда в это, судя по всему, глухое место? Сохранит ли Шуйский, как обещал при переговорах под Тулой, жизнь ему и Илейке Муромцу? Эх, да чего стоят царевы обещания! Разве мало супротивников царских болталось на виселицах, корчилось на кольях, обливалось кровью четвертованными на Лобном месте?..
А тело все еще болит после пыток в тайном приказе. Трещали кости, терял сознание, но лишнего не сказал.
В памяти вставало недавнее.
…Пытошная башня в Кремле. Горит очаг. Возле него — железные прутья да клещи. Пока они холодны. Царь не велел пытать Болотникова горячим, чем озадачил дьяка тайного приказа Окольницына. Дьяк терялся в догадках, почему царь решил испробовать узника лишь плетью?
А Шуйский собирался отправить Болотникова в глухомань, и надо было, чтобы он имел силы не умереть в дороге.
— Все, что скажешь, милостью обернется для тебя, — предупредил дьяк, глянув на Болотникова и подвинув к себе бронзовую чернильницу с гусиным пером. — Утайки быть не должно! Великий государь должен знать правду! От языка твово зависят твои суставы, кости да воровская спина!
Болотников молчал, расслабив связанные за спиной руки, но голову держал дерзко и прямо. Дьяк начал допрашивать:
— Что обещал князьям Мосальским да Долгорукому за измену государю?
Болотников подумал и ответил спокойно:
— Обещаний никаких не давал.
— Зачем тогда они к тебе пришли?
— То у них на уме и осталось, а мне неведомо.
— Во лжи мало толку! — нахмурился дьяк. — Что сулил холопам в подметных письмах?
— В тех письмах говорил народу правду.
— За сколь злотых продал душу свою проходимцу Лжедмитрию — Мишке Молчанову? И за что купил тя Шаховской?
— С ними дела не имел. Во всем все от себя вершил.
— Опять ложь! — крикнул дьяк и дал знак палачу. Тот взмахнул плетью, ожег спину узника. Болотников от неожиданности вздрогнул, но устоял на месте.
— Умыслил Лжедмитрия посадить царем и получить от того себе выгоды? Так?
— Неправда это.
— Правда! Нам ведомо!
— А ведомо, так что спрашиваешь?
Дьяк взбеленился:
— Шкуру спущу!
— Тебе не привыкать то делать…
— Молчи! Говори дале: Прокопка Ляпунов что измышлял против государя?
— То — ему ведомо, а мне — нет…
— Тебе неведомо? Так… Клещи вон изготовлены! Паленое мясо с тебя полезет клочьями! Что хотел делать, ежели бы в Кремль вошел со своим вшивым воинством?
Болотников угрюмо молчал. Палач уже много раз прошелся по его спине плетью. Дьяк вцепился, словно борзая в подранка оленя:
— Что бы стал делать на Москве? Что? Ответствуй!
Молчал узник. В пытошную вошли двое, развязали Болотникову руки, вдели их в ременные кольца дыбы, ноги притянули к тяжелому бревну. Что-то хрястнуло, заскрипело, как колодезный ворот, и Болотников повис на дыбе с вывернутыми суставами. Острая боль прорезала тело. На миг сознание помутилось, голова склонилась на грудь. В лицо плеснули водой, и он пришел в себя, замотал головой. Брызги воды летели на дьяка, тот посторонился, повеселел:
— Так-то толковать сподручней, — и подошел и как будто участливо заглянул в лицо узнику, а потом стал повторять те же вопросы. Болотников молчал. Плеть снова и снова свистела в промозглом воздухе пытошной. Палач взопрел, утирал лоб рукавом рубахи. Дьяк настойчиво спрашивал:
— Государя Шубником звал по какому праву?
Молчит Болотников.
— Сколь войска собрал перед походам на Москву?
— Боле, чем у царя, — поднял голову Иван Исаевич. — И войско доброе! Не то, что ваши трусливые стрельцы да прелюбодейное боярство!
— Ах, ты вот как! — задохнулся от злобы Окольницын и сильно ударил узника по скуле. — Что бы стал делать в Москве?
Болотников собрался с силами и сказал, сверкая набрякшими кровью белками:
— Ближних бояр покидал бы с Ивана Великого. Остальных развесил бы по стенам, яко крыс!
Дьяк злобно оскалился, подскочил к нему с новым вопросом:
— А что думал с государем учинить?
— Про государя ничего не скажу. А для твоей з… изладил бы добрый кол, вострой!
…Из пытошной Болотникова без памяти унесли в тюрьму.
Иван Исаевич чувствовал себя худо: ноги совсем отказывали, в голове будто кто бил в набат. Он поплелся в угол и лег на солому. Долго лежал неподвижно, потом стал сгребать к бокам солому, чтобы хоть немного стало теплее. Когда стал засыпать, услышал, как за дверью тихо говорили стрельцы:
