Ирина Головкина (Римская-Корсакова) - Лебединая песнь
Сердце все так же стучало у Аси, что-то подымалось и застилало глаза, даже ноги вдруг ослабели. Она сделала над собой усилие и сказала:
– Я думаю, вам лучше узнать правду, Геннадий Викторович: тетя Зина передает вам только то, что ей поручает Леля. Вам лучше не искать больше встреч с Лелей. Извините, – и захлопнула дверь.
– Что с тобой? – спросила Наталья Павловна, когда Ася вернулась к столу. Ася передала ей разговор, Наталья Павловна выпрямилась и глаза ее сверкнули тем огоньком, который хорошо знали ее домашние: сколько раз Сергей Петрович рассказывал Асе, как он и ее отец боялись в детстве этого огня. Стоя со сковородником в руках и глядя на Асю уничтожающим взглядом, Наталья Павловна сказала:
– Жаль, что ты не позвала меня, я бы сказала короче: вон, предатель не переступит порог моего дома! Ты проявила недостаток благородной гордости, я не узнаю в тебе Бологовскую!
– Бабушка, мне за него было неудобно: подумай, чтобы он почувствовал, если бы понял, что мне все известно? Я старалась говорить как будто ничего не знаю. К тому же надо было объяснить, что следует оставить в покое Лелю… Только бы он не встретил ее сейчас!
– Излишняя кротость! – сказала Наталья Павловна. – Как мельчают люди! Садись и завтракай.
– Бабушка, не сердись на меня! Разве кротость может быть излишней?
– Даже очень часто, – отрезала Наталья Павловна и прибавила: – Какая, однако, безмерная наглость со стороны этого субъекта!
Славчик и Леля не замедлили явиться. Смех и щебет ребенка странно звучали в строгой тишине этих комнат и могли вызвать только улыбку – никто уже не смеялся ему в ответ.
– Ну, пошли ручки мыть! Славчик, беги к маме, – и Ася присела на корточки и раскрыла для объятия руки, но когда обхватила подбежавшего малыша, не стала его тормошить, как делала раньше, хотя он именно в ожидании этого залился звонким смехом…
– Душечка, маленький, бедный мой! – прошептала она, целуя мягкую шейку.
– Звонок! – сказала, настораживаясь, Леля. – Не агенты ли? Ложитесь скорее, Наталья Павловна!
– On me chase! [120] – проговорила старая дама, торопливо подымаясь с кресла и запахивая на себе черную шаль дрожащими руками.
– Нет, нет, бабушка, это не за тобой! Это, наверное, Елочка – она обещала прийти к двенадцати, – поспешно сказала Ася.
– Классная дама эта твоя Елочка. Прежде про таких говорили: «проглотила аршин». И зачем ходит в скомпрометированный дом? Нам от ее визитов не легче, а себе она хуже делает, – и, говоря это, Леля побежала к входной двери.
– Как? Вы? Сюда? В этот дом? Да как вы смеете! Вон! Вон, не то я брошусь на вас и задушу как дикая кошка! Предатель, подлец, вон!
Наталья Павловна и Ася бросились в переднюю на эти исступленные возгласы, обе соседки не замедлили высунуть носы.
– Видали ли вы что-либо подобное, видали? Пудами не вымерить того горя, которое он нам принес, и он является со мной объясняться! Подлый, гнусный! – в бессильном бешенстве кричала Леля, стоя посередине передней.
– Успокойся, успокойся! – воскликнула, бросаясь к ней, испуганная Ася.
– Helene, Helene, pas devant les gens! [121] – воскликнула Наталья Павловна, выразительно сжимая ей руку.
На пороге двери, которая все еще оставалась открытой, показалась Елочка.
– Что случилось? Не повестка ли? Кто это вышел от вас? Гепеушник?
– Да, да! Гепеушник! Гоните его, гоните! – кричала Леля, выскочив на лестницу и перевесившись через перила.
Елочка в изумлении озиралась.
– Никакая не повестка, дались вам эти повестки! Поскандалила малость с молодым человеком – и у благородных, видать, случается! – буркнул ей в ответ Хрычко.
– Пойдемте в комнаты, – сказала, пожимая ей руку, Ася.
– Пожалуйста, не думайте, что я опять буду плакать, как плакала тогда. Не надо мне валерьянки. Я теперь уже не плачу! Вот спросите маму, совсем не плачу! – говорила Леля, отстраняя воду.
– Мне жаль, что ни одна из вас обеих не нашла правильного тона с этим человеком, – сказала, опускаясь в кресло, Наталья Павловна. – Мы, очевидно, что-то упустили в вашем воспитании! – и характерное для последних дней выражение глубокой озабоченной скорби легло на ее мраморные черты.
Елочка, не посвященная в тайны этого разговора, почувствовала необходимость направить его в другое русло.
– Наталья Павловна, я принесла вам деньги, – сказала она, – я отнесла в комиссионный магазин те вазы, о которых мы с вами говорили. И, представьте себе, их тут же, при мне, купили! Ими очень заинтересовался элегантный иностранец, который оказался английским послом. Вот девятьсот рублей и квитанция.
– Благодарю вас, благодарю! – сказала Наталья Павловна. – Английский посол? Очень грустно, очень!
– Почему же грустно? – переспросила удивленная Елочка.
– Эти вазы – уникум; они были нашим русским богатством! Если бы их купил Русский музей, я бы не сокрушалась! Но наши драгоценности выкачиваются за границу, и мне больно за мою Родину и за то, что я невольно содействую этому.
– Бабушка, ну зачем думать о таких вещах! – воскликнула Ася. – Не все ли равно? Помнишь наши луврские вазы? Их тоже, может быть, обливала слезами французская маркиза, а ты ведь любовалась же ими?
Но Наталья Павловна не удостоила Асю ответом и повернулась к Елочке.
– Вот, вы видите – ни у нее, ни у Лели нет вовсе ни патриотических, ни гражданских чувств! Никакого душевного величия! Это все – кончилось! – с горечью сказала она.
Всегда замкнутая и сдержанная Елочка бросилась на колени к креслу Натальи Павловны и прижалась губами к ее руке.
– Какая вы замечательная, стойкая духом, идейная! Таких, как вы, больше не остается! – воскликнула она.
Наталья Павловна погладила волосы девушки.
– Спасибо на добром слове! Мои дни уже на исходе, и тем отрадней наблюдать родные мне чувства в молодом существе. Мне случалось уже ловить их в вас.
Леля и Ася, виновато прижавшись друг к другу, растерянно смотрели на Наталью Павловну и Елочку, и они подумали одно и то же: в их молодой жизни было слишком много личного горя, чтобы испытывать высокую патриотическую скорбь!
Спустя час, собираясь уходить на работу, Леля заглянула в ванную, где Ася полоскала детское белье. Ася стояла, прислонившись к стене, с руками около лба.
– Что с тобой? – спросила Леля. – Тебе как будто дурно?
– Да… Устала очень, и замучила тошнота…
– Тошнота? Ты, может быть, в положении?
Ася прижала палец к губам и оглянулась.
– Молчи: я бабушке еще не говорила. Не хочу ее тревожить. Если ей придется уехать – пусть лучше не знает!
Леля опустилась на табурет.
– Ася, да что же это! За что на нас сыпятся все несчастья сразу! Надо скорее force couche – нельзя оставить. Кажется, делают только до трех месяцев… Сколько у тебя?
– Два. Только ты про аборт мне не говори: я это делать все равно не буду.
– Не будешь? В уме ли ты! Накануне ссылки и полного разорения… без мужа… Аська, ты бредишь просто!
– Ты, Леля, сначала выслушай: это будет дочка Сонечка… У нас уже все решено. Леля, ты помнишь: у тебя был нарыв на пальце и я водила тебя к хирургу? Там стояло ведро с ватой и кровью… Я не могу себе представить, что мой ребенок будет растерзан по жилкам и выброшен в такое ведро… Это убийство! Не убеждай меня ни в чем, если не хочешь со мной поссориться.
– Нет, буду убеждать! Это слишком серьезно, и времени терять нельзя. Надо в больницу, немедленно в больницу, а то поздно будет! Я не допущу тебя совершить такую страшную ошибку.
В эту минуту у двери остановилась Елочка.
– Елизавета Георгиевна, помогите мне убедить Асю, устройте ее в больницу: у нее беременность, а она не принимает мер! Ведь она же пропадет с двумя детьми! Елизавета Георгиевна, помогите нам.
– Замолчи Леля! Не распоряжайся за меня! Я хочу второго ребенка, понимаешь, хочу! – перебила Ася.
– Довольно тебе и Славчика, и с одним тяжело! Уж я ли не люблю детей! Но ведь надо же считаться с трагичностью положения. Если будет второй – Славчику будет хуже; для Славичка, Ася, для Славчика!
Елочка молча смотрела на обеих.
– Елизавета Георгиевна, что же вы ничего не говорите? Нельзя же допустить… Мы и так погибаем! Не сегодня завтра она поедет в ссылку… хорошо, если с Натальей Павловной или с нами, а может быть, совсем одна… Надо скорей принять меры, скорей! – В интонации девушки звучало отчаяние.
– Мне кажется… – начала Елочка, пропуская слова, как сквозь заржавленную мельницу, – мне кажется, Леля права: я завтра уже устрою вас, Ася, к нам на койку, надо в самом деле торопиться…
– Не трудитесь, я не пойду! Сонечка мне горя не прибавит, не в ней мое несчастье! Я обсуждений больше не хочу… кончено! – и желая, очевидно, переменить разговор, Ася прибавила: – Будешь сейчас выходить, Леля, захвати с собой маленький пакет, который в кухне на окне: там немного рыбы для голодной кошечки – она сидит на лестнице, на окне на втором этаже, рыженькая, с рваным ушком, я ее подкармливаю.
