Королева Бона. Дракон в гербе - Аудерская Галина
— Как долго будете добираться до Вильны?
— Недели три, если все пойдет хорошо, — отвечал за него возница.
— Езжайте осторожно. В сундуках много всякого добра.
— Серебряных ожерелий, кубков, платьев, расшитых серебром, — подхватил Станьчик. — Санта Мадонна! И все это для кого? Неужто для литовских панов?
— А вам что за дело? Я ничего об этом не знаю.
— То есть как это? Ваша милость не поедет вместе с синьором Алифио? — усомнился шут.
— Нет. Довольно и того, что каменецкий епископ уже там.
— Мендзылеский? — удивился Станьчик. — Теперь и я скажу — ничего об этом не знаю и не слыхивал. Но скоро услышу. Как только король наш вернется с сейма, из Петрокова.
— То ли услышите, то ли нет, потому что его величество король тоже двинется в Литву. Грузите повозки! Да поживее! — резко оборвал разговор Паппакода.
Станьчик прищурил глаз и состроил смешную гримасу.
— Хотел бы я знать: поползет ли за ним следом итальянский дракон? Бог ты мой! С той поры, как он у нас поселился, я вместо того, чтобы просвещать невежд, занимаюсь разгадыванием загадок. А они сыплются одна за другой. И все! Поистине над Вавелем собрались тучи. Средь бела дня свет застят…
Мендзылеский столь хорошо знал состояние умов в Литве, раздираемой борьбой между родами Гаштольдов и Радзивиллов, что долгое время, беседуя с нужными людьми, королевскими чиновниками, старался все прояснить доподлинно и обдумывал каждый шаг. Вскоре после приезда канцлера Алифио он наконец все же решился вступить в переговоры с виленским воеводой Ольбрахтом Гаштольдом. Изъявив беспокойство, что вражда его с Радзивиллами может привести и к настоящим битвам, он не забыл сказать и о доброжелательности королевы, которая в этих спорах на стороне Гаштольда.
— Более того, скажу вам, ваша милость, — добавил он. — Ее величество видит в вас, воевода, единственного достойного кандидата на не занятое ныне место канцлера Великого княжества Литовского.
— Весьма рад это слышать, — склонил голову старый вельможа, — а то ведь Радзивиллы сеют среди шляхты смуту, твердят, что я желаю самовольно захватить в Литве власть. Сочиняют, будто я крестьян своих тираню, будто в моих владениях их стоны да мольбы о возмездии возносятся к небу.
Болтают и такое, а тем временем Ежи Радзивилл втихую прибирает одно королевское имение за другим. Король огорчен, что его земли в княжестве нашем не дают казне никакого дохода? Какой же может быть доход, если канцлером был недавно почивший в бозе отец и дядюшка всех этих Радзивиллов? Безнаказанных грабителей?
— Но если бы, — осторожно начал Мендзылеский, — если бы Литва обрела в королевском сыне Августе своего князя, а вы, ваша милость, согласились стать канцлером…
— Я говорил уже вашему преосвященству и прибывшему сюда канцлеру ее величества: если бы вы даже заручились поддержкой моей и других вельмож для возведения королевича Августа на великокняжеский трон, все равно гетман Острожский и Радзивиллы будут противиться этому.
— Но за великокняжеский престол для Королевича Сигизмунда Августа ратует и епископ виленский, князь Ян.
Гаштольд скривился, словно бы вместо вина ему поднесли кубок с уксусом.
— Гм! — пробурчал он. — Внебрачный сын короля! Как ему не поддержать родного отца и единокровного брата? Но этого мало! Здесь надобно иное творило, здесь нужна мысль, которая объединила бы всех. Вокруг меня — литовского канцлера; и больше чем мысль, — нужна надежда.
— А что может быть такою надеждой? — спросил Алифио.
— Ну что же… При великом Витовте ею было самостоятельное княжество Литовское.
— Ваша милость!.. — нахмурился Мендзылеский.
— Знаю, — согласился хозяин, — вам, посланникам Короны, не пристало слушать такие речи. Но если хотите, чтобы старый Гаштольд сказал вам правду… Паны из Великой Польши нас за варваров почитают, а малополяне вот уже сто пятьдесят лет считают Литву вотчиной своею. Оба бунта князя Глинского, который был заодно с князем Василием во время нападения того на Польшу, — это не что иное, как желание проявить самостоятельность, отдели…
— Смотрите, почтеннейший воевода, — прервал Мендзылеский, — как бы мы не наговорили друг другу лишнего…
— Однако же… У нас тут довольно собственных князей, магнатов, и каждый втайне мечтает о великокняжеском престоле. Избрание королевича Августа еще крепче свяжет Литву с Короной, укрепит их единение, унию…
— Личную унию, — подхватил Алифио.
— Разумеется, но все же… Ну что ж, поговорим с Кезгайлой, с Кишкой, а они уж пусть с молодыми Радзивиллами объясняются. На тайном заседании Совета, быть может, удастся и поладить. Но только…
— Мы слушаем вас со всем вниманием, — произнес Мендзылеский.
— Нельзя допустить гетмана Острожского к Трокскому воеводству. У него и так титулов довольно: он и князь, и гетман…
— Всенепременно повторю эти слова его величеству, как только он пожалует в Литву. А вы, ваша милость, поедете сейчас со мной? — обратился Мендзылеский к Алифио.
— Я хотел бы еще потолковать с воеводой, может быть, вы, ваше преосвященство, захотите послушать? Но Мендзылеский направился к дверям.
— Все, что хотел, я уже сказал. Все!
Несмотря на богатые дары и обещания, данные канцлером от имени королевы, Гаштольд предпочитал получить совет у самых влиятельных мужей Великого княжества. Станислав Кезгайло, вместе с двоюродным братом своим владевший самыми большими поместьями в Литве, внимательно выслушал Гаштольда и сказал:
— Не будет согласия на тайном Совете. Алифио уже пробовал подступиться к гетману Острожскому, но тот польских вельмож обидеть боится. Говорит, что избрание младенца прогневит рыцарей и вельмож в Короне, а Литве одной против князя Василия не устоять.
— Вы полагаете, что Острожский, не убоявшись королевского гнева, выступит против избрания Августа?
— Именно так, — подтвердил Кезгайло, — но я разведал, что все решает здесь Ежи Радзивилл.
Он побелел от гнева, когда услышал, что Острожский рассчитывает на помощь Короны. Неужто, сказал он, литовские гетманы ни на что уже не пригодны — он сам, гетман польный, и Острожский, великий гетман? Неужно неспособны сами выиграть с Москвою ни одной битвы?
— И это Радзивилл собирается сказать на Совете? — встревожился Гаштольд.
— О нет, говорить он будет совсем другое. Прикинется, что во всем согласен с Острожским.
Скажет, что согласие на возведение королевича на великокняжеский престол должны дать не только литвины, но и поляки. Коль скоро не умеем побеждать без поляков, так и совет в столь важном деле будем держать вместе.
— И это возражение выбьет у короля из рук оружие?
— Разве может быть по-другому? Коль скоро мы в Литве стоим за закон, за Городельский статут, пристало ли польскому королю вопреки ему своего домогаться? Если даже и отыщет какие доводы, все равно дело затянется надолго.
— Я обещал канцлеру Алифио, что не выступлю против его воли, — слабо оборонялся Гаштольд.
— Вы можете изменить суждение в последнюю минуту, уже во время заседания, — улыбнулся Кезгайло и встал.
Беседа была окончена.
Король, едва отдохнув после длительного путешествия из Петрокова, велел просить в свои покои епископа Мендзылеского и Алифио. Оба сказали, что не пренебрегли никакими посулами, чтобы объединить одних, а также выведать тайные замыслы других. Теперь они хорошо знают, что князь Ян выполнит любое желание отца, что Ежи Радзивилл мечтает стать каштеляном трокским, а Гаштольд метит на пост великого канцлера литовского.
Сигизмунд не скрывал своего недовольства.
— Стало быть, хоть они и выслушали вас со вниманием, просят дать им время на размышления?
Неужто вы, ваша милость, и вы, синьор Алифио, не смогли с ними сразу договориться?
— В ход пошли все средства, даже те, коих я не одобряю, — сказал Мендзылеский.
— Королева от своего имени послала всем сановникам тайного Совета богатые дары, — добавил Алифио.
— К завтрашнему дню постарайтесь разузнать, чего они от нас еще хотят, — приказал король.
