Виктория Холт - Исповедь королевы
Предложение Калонна заключалось в отмене привилегий и в равном налогообложении. Подобная идея нуждалась в самом серьезном изучении. «Только собрание нотаблей может выполнить это».
Мой муж был встревожен. Он понимал, что созыв подобного собрания станет первым ударом по монархии, но Калонн указывал, что великий Генрих IV прибегал к этому средству. Вержен был против этой идеи, и какое-то время Людовик колебался в выборе между предложениями своих министров, но затем все более ухудшающееся финансовое положение подтолкнуло его остановиться на предложении Калонна. Собрание должно было состоять из семи принцев крови, четырнадцати архиепископов и епископов, тридцати шести герцогов и представителей высшей знати, двенадцати членов совета государства, тридцати восьми магистратов, двенадцати заместителей министров и двадцати пяти представителей муниципалитетов крупных городов. Считалось, что это будет представительное собрание разных слоев общества, которое сможет с наибольшей пользой дать рекомендации королю и парламенту.
Как только Людовик принял решение о созыве собрания нотаблей, он успокоился. Утром 30 декабря он заявил мне:
— Я не сомкнул глаз, но бессонница была вызвана радостью.
Бедный Луи! Как мало он понимал истинное положение дел. Он верил, что все так же бескорыстно относятся к делам, как и он сам.
Он продолжал:
— Принцип наших королей гласит: «Чего желает король, того желает закон». Мой же девиз будет: «Если это идет на благо народа, то того же хочет король».
Он чувствовал себя счастливым впервые с момента смерти Софи-Беатрис, веря, что это мероприятие разрешит наши проблемы. Лафайет, недавно вернувшийся из Америки, твердо высказывался в пользу созыва нотаблей и отмены привилегий. Он приехал с идеями свободы. А в Пале-Рояле, владении нашего старого врага герцога Орлеанского, в парках устраивались сборища, на которых говорили о дальнейших изменениях. Обсуждался принцип: «Свобода, Равенство и Братство». Французы помогали сражаться за это за морем, а почему не во Франции?
Было мало шансов на то, что нотаблям удастся добиться успеха. Разве дворянство Франции согласится платить налоги? Разве возьмут они на себя большую часть расходов страны? Нотабли были бессильны. Говорили, что они не имеют право вводить налоги. Единственное представительное собрание, которое может сделать это, — Генеральные штаты.
Эти слова были упомянуты впервые.
Нотабли потерпели поражение. На улицах они получили англо-французское прозвище «Not-Ables»[3]. Собранию предстояло уйти со сцены, что влекло за собой падение Калонна, бывшего ответственным за его созыв.
Народ требовал вновь призвать Неккера.
Кто заменит Калонна? Аббат Вермон был со мной рядом. По его мнению, Ломени де Бриэн, архиепископ Тулузский, подходил для выполнения этой задачи. Я всегда хотела доставить приятное своим друзьям, а Вермон был близок мне с момента моего прибытия во Францию и даже ранее, поэтому я страстно желала назначения Бриэна. Король не хотел этого, все были против, он колебался, но я настаивала, и в конечном счете он уступил.
Теперь я стала принимать участие в государственных делах. Ломени де Бриэн не подходил для этого поста: парламент был против него, и все, что им предлагалось, встречало сопротивление. Сам факт, что я помогла добиться его назначения, настраивал всех против него, и, когда в тщетной попытке угодить мне он внес предложение о том, что я должна получить постоянное место на заседаниях совета и, следовательно, право выступать в правительстве страны, результат, естественно, был отрицательным и сделал меня еще более непопулярной.
На улицах люди кричали: «Будет ли нами править мадам Дефицит? Никогда!» Они разгуливали по улицам с плакатами, на которых была нарисована я — всегда с колье, всегда с надписью «Мадам Дефицит».
В Пале-Рояле страсти против меня постоянно разжигались; в Бельвью, который Людовик отдал тетушкам, обсуждали мои проступки и развращенность, придумывали новые истории — чем фантастичнее, тем лучше.
— Это королева! — раздавались крики. — Это королева ответственна за несчастья нашей страны. Кто главный персонаж в деле с бриллиантовым колье, кто, как не австриячка, мадам Дефицит?
У Бриэна не было новых идей. Я скоро поняла, что допустила ошибку, когда просила о его назначении. Он думал только о новых кредитах и выпуске новых займов. Парламент был не согласен с его планами, а король в редкий момент принятия решений надумал поддержать министра.
— Я повелеваю вам выполнять распоряжения монсеньора де Бриэна, — кричал Людовик.
Герцог Орлеанский вскочил и напомнил королю: то, что он сказал, — незаконно.
Понимая, что герцог Орлеанский представляет собой реальную угрозу, и располагая сведениями о ночных сборищах в Пале-Рояле, Людовик сразу же занял непримиримую позицию и выслал герцога в его поместье в Вийер-Котре.
Теперь возникло противоречие между королем и парламентом, и все парламенты страны твердо поддержали парламент Парижа.
«Бриэн должен уйти», — кричали не только в столице, но и по всей стране. В нескольких городах произошли беспорядки, население требовало возвращения Неккера, а он мог вернуться только в том случае, если Бриэн уйдет со своего поста.
Крики продолжались: «Стране необходимы Генеральные штаты!»
В это время умерла мадам Луиза, самая младшая из тетушек. Я думаю о ней сейчас как о счастливице, которая не прожила слишком долго, как большинство из нас. Она умерла в монастыре, уверенная в своем месте на небе, поскольку, когда отходила в иной мир, то кричала в бреду, как бы обращаясь к своему кучеру: «В рай, быстро. Как можно скорее!»
Я думаю, что она была самой счастливой из тетушек, избавленная от потрясений, которые стали значительной частью нашей жизни.
Я стала проводить все больше и больше времени в Трианоне, гуляя по паркам, беседуя с крестьянами. У меня возникло сильное желание уединиться. Дети были со мной — двое здоровых и дофин, который с каждым днем все заметнее худел.
Приехала Роза Бертен с новыми тканями. Она привезла необыкновенный шелк, а также удивительный сатин.
— Сейчас все изменилось, — заявила я ей. — У меня много платьев в гардеробе. Их вполне достаточно.
Она с недоверием посмотрела на меня, затем улыбнулась своей лукавой, фамильярной улыбкой.
— Подожду, пока Ваше величество не увидит новый голубой бархат.
— У меня нет никакого желания его видеть, — ответила я. — Теперь я не буду посылать за вами так часто.
Она рассмеялась и попросила одну из своих служанок развернуть бархат, но я отвернулась и подошла к окну.
Она рассердилась и выходила из комнаты раскрасневшаяся, с прищуренными глазами. Я удивлялась, как мне могла когда-то нравиться эта женщина, и удивилась еще больше, когда узнала, что она окончательно разгневалась на меня, поняв, что я действительно не буду посылать за ней, и принялась обсуждать мои глупые поступки и расточительность со своими заказчиками и даже посещала рынки, чтобы посплетничать там.
У меня действительно пропала охота к новым платьям. Я изменилась. Я должна была подавать хороший пример. Я должна была сократить свои расходы. Я сообщила герцогу де Полиньяку, что вынуждена буду освободить его от должности моего шталмейстера. Эта синекура обходилась мне в пятьдесят тысяч ливров в год. Я ввела эту должность из-за Габриеллы. Я также освободила от должности главного сокольничьего ее любовника графа де Водрея.
— Это сделает нас банкротами! — разъярился граф.
— Лучше вас, чем Францию, — ответила я довольно резко.
Я начала понимать, насколько была глупа, раздавая подобные подарки этим людям; я стала понимать, что они кормились за счет моей легкомысленной щедрости, которая фактически не была проявлением великодушия — ведь я раздавала то, что не принадлежало мне.
Я почувствовала, что эти люди уже отворачиваются от меня, но не Габриелла, которая никогда не просила ничего для себя, а только покровительства для своей семьи, оказывавшей на нее давление; и не принцесса де Ламбаль, которая была бескорыстным другом, а также и моя дорогая золовка Елизавета, заботившаяся о моих детях, что еще более укрепило связь между нами. Они были моими верными друзьями. Но другие на этом этапе уже стали дезертировать.
Оставался еще один друг, вернувшийся во Францию. Это граф Аксель де Ферзен. Он появлялся на приемах, но у меня никогда не было возможности поговорить с ним, удавалось лишь переброситься несколькими словами. Я чувствовала себя увереннее, когда он появлялся. Я догадывалась, что он ожидает, когда я подам знак, и он будет на моей стороне.
Дофин все больше слабел. Я постоянно находилась в его апартаментах, следя за ним. Тревога за него заставила меня забыть на время государственные дела. Эта трагедия была для меня более ощутимой, более тяжелой, чем трудности Франции.
