Виктория Холт - Исповедь королевы
Сейчас я пытаюсь понять, что происходило во Франции в течение этих дней, когда мы все больше и больше приближались к пропасти. В годы Людовика XIV монархия означала верховенство. Его власть была абсолютной, и он сохранил ее, поскольку при его правлении Франция стала великой державой. В войне ли, искусстве или науке он правил Францией так, чтобы она стала первой среди других государств. Он был властным человеком, но таким королем Франция могла гордиться. Пышность и этикет его двора не казались нелепыми, поскольку он действительно был великим, как и его окружение. Иначе его бы не называли Король-Солнце.
После него правил его великий внук, наш дорогой дедушка, который был так приветлив со мной после моего прибытия. Именно во время его продолжительного правления пьедестал, на котором стояла монархия, начал разрушаться. Отец мадам Кампан был прав. Это началось задолго до того, как мы вступили на трон. Народное достояние проматывалось в, беззаботной и расточительной распущенности. Позднее говорили, что только в древнем Риме существовало такое распутство, которое было при дворе Людовика XV.
Но когда мой муж стал королем, то должны были произойти изменения. Во Франции никогда не было короля, так мало приверженного к расточительству, и он никогда за всю свою жизнь не предавался разврату. Он хотел быть хорошим, он всем сердцем заботился о народе и ничего не просил для себя, только доверия людей и желания стать их заступником, который снова сделает Францию великой. Задачей Морепа было давать ему советы, и он прислушивался к Морепа; но когда я обращалась с просьбами, то он выслушивал и меня; и он никогда не мог с уверенностью понять, кому из нас отдать предпочтение. Он колебался. Может быть, это погубило нас? Он был тугодум, не способный быстро принимать решения. Это не было проявлением тупости — совсем наоборот. Он всегда был готов встретиться с обеими спорящими сторонами, чтобы понять суть дела, но это мешало ему принимать решение. Мой бедный Луи, чьи намерения всегда были такими бескорыстными, отчаянно пытался найти правильный путь, но как редко ему это удавалось!
Он заставлял себя быть спокойным при любых обстоятельствах, и в этом ему помогал характер. И все же его хорошие качества работали против него — невозмутимость мешала рассмотреть бедствие, когда оно только начинало неясно вырисовываться. Обычно он говорил: «О, это пройдет. Это пустяк».
Если бы дело не касалось финансов, мы могли бы избежать трагедии. Разве наша вина в том, что финансы страны оказались на краю банкротства? Возможно, до некоторой степени меня можно обвинить в этом. Мой дорогой Трианон был подобен прожорливому монстру, засунувшему голову в казначейство и опустошающему его. Мой белый и золотой театр, мои изысканные сады, мой хуторок — все они требовали больших средств. И я не думала о расходах, поскольку они были так прекрасны и приносили счастье не только мне, но и тысячам других.
Тюрго и Неккер пытались исправить положение с финансами, но их усилия не увенчались успехом. Затем мы пригласили Калонна. Его политика заключалась в получении займов от народа и в снижении налогов. Ежегодный дефицит составлял свыше 100 миллионов ливров.
Все говорили о Дефиците. Это новое прозвище, которое дали мне. Мои изображения с колье были повсеместно, а под ним — слова «Мадам Дефицит».
Когда Калонн впервые пришел к власти, мы все почувствовали себя оптимистами. Мы тогда не понимали, что он заботился только о сиюминутном положении, и если обстановка вроде бы начинала улучшаться, то это впечатление вызывалось исключительно уверенностью, которую он внушал. Но одной уверенности недостаточно. На мои вопросы, можно ли что-нибудь предпринять, он вежливо кланялся и говорил:
— Если то, что Ваше величество просит, возможно, дело будет сделано; если это невозможно, то должно быть сделано.
Ответ казался весьма ободряющим и умным, но это не было способом разрешения наших трудностей.
Потом я забыла обо всех скучных финансовых проблемах, так как меня начало беспокоить здоровье моих детей, и это полностью заняло все мои мысли. Я примирилась с неизбежностью того, что будет трудно вырастить маленькую Софи-Беатрис, но теперь и мой старший сын Луи-Иосиф, дофин, стал проявлять признаки слабости. Беда началась с рахита, и, несмотря на самый тщательный уход, который я и врачи оказывали ему, его положение ухудшалось.
Скоро стало ясно, что у него затронут позвоночник, и моего дорогого ребенка ожидала горбатость. Я была в отчаянии, но находила утешение в здоровом облике моей любимой дочери и ее младшего брата — герцога Нормандского, который был здоровым и красивым ребенком с голубыми глазами и светлыми волосами.
Мой маленький дофин был странным ребенком, возможно, из-за того, что не был таким сильным, как другие мальчики. Он был наблюдательным и умным и иногда выглядел маленьким старичком. Я страстно любила его, как это бывает в отношении детей, чье здоровье постоянно доставляет беспокойство; я все время находилась в детской, чтобы следить за малышкой Софи-Беатрис. Габриелла, моя ближайшая компаньонка, была воспитательницей детей, и меня очень обеспокоило, когда дофин невзлюбил ее. Я не могла понять, почему Габриелла может кому-то не нравиться — у нее такая милая внешность, она такая мягкая в обращении и обожает детей. Но против семейства Полиньяк всегда плелись интриги, и, хотя Габриелла была непохожа на других, она все же была Полиньяк, и никто не забывал об этом. Гувернером у дофина был герцог д'Арсор, и я думаю, что это именно он привил дофину ненависть к его воспитательнице. Я пыталась помешать, и это было замечено. Вскоре я поняла, что мне не дают полной свободы действий в отношениях с собственными детьми.
Я помню, как однажды взяла зефир и желейные конфеты для Луи-Иосифа, так как он обожал сладости. Герцог д'Арсор вежливо напомнил мне, что дофину разрешается есть только те сладости, которые ему прописали врачи. Я сразу же вспылила, почему это я не могу давать ему сладости без чьего-то разрешения, но когда взглянула на его слабенькое худенькое тельце, то подумала, что, возможно, именно докторам надо решать все.
Спустя несколько дней после этого Габриелла сообщила мне, что дофин выставил ее из комнаты.
— Вы слишком любите пользоваться духами, герцогиня, — сказал он, — а их запах делает меня больным.
— Но, — запротестовала Габриелла со слезами на глазах, — я не пользуюсь духами.
Мой младший сын, которому было почти два года, доставлял мне большее удовольствие. Он обожал меня и любил карабкаться ко мне на руки, изучая с большим интересом и восторгом прическу, сооруженную месье Леонаром. Он был жизнерадостным ребенком, хотя немного упрямым, и живо интересовался всем окружающим. Поскольку он не был такой нежной маленькой персоной, как его старший брат, я считала его целиком своей собственностью.
Маленькая Софи-Беатрис становилась все слабее и слабее. Я не могла оставить ее, у меня разрывалось сердце, когда я видела, как это бледное маленькое создание борется за жизнь. Я никогда не забуду тот день, когда она умерла на моих руках. Я смотрела на успокоившееся маленькое личико — до этого времени я не знала, что такое горе.
Я осторожно положила ее в люльку и попыталась утешиться мыслями о других детях. Оглядываясь назад, я думаю, что, возможно, это было началом всех моих бед.
Финансовое положение страны становилось все хуже, и стоило людям заговорить о дефиците, как они сейчас же упоминали мое имя. Его объясняли моей расточительностью; я была австриячка, работавшая против Франции в пользу Австрии; я подорвала финансы Франции, купив бриллиантовое колье и тратя средства на Трианон. Я не обращала внимание на эту клевету. Я думала только об ухудшении здоровья моего старшего сына.
Он был очень умным мальчиком и мог говорить так рассудительно, что это казалось невероятным для его возраста. Но шли недели, и я все с большим беспокойством наблюдала, как его уродливость становится все более заметной. Он не мог играть, как его младший брат, а лишь сидел со своей собакой по кличке Малыш, так как все дети унаследовали от меня любовь к собакам.
Мой муж переживал вместе со мной потерю нашей маленькой дочери и тревожился за состояние здоровья дофина. Уверена, что он был больше обеспокоен этим, чем предложениями Калонна собрать представителей дворянства и духовенства — нотаблей, чтобы выслушать их совет, как вывести страну из все более тревожного состояния, в которое она скатывалась.
Предложение Калонна заключалось в отмене привилегий и в равном налогообложении. Подобная идея нуждалась в самом серьезном изучении. «Только собрание нотаблей может выполнить это».
Мой муж был встревожен. Он понимал, что созыв подобного собрания станет первым ударом по монархии, но Калонн указывал, что великий Генрих IV прибегал к этому средству. Вержен был против этой идеи, и какое-то время Людовик колебался в выборе между предложениями своих министров, но затем все более ухудшающееся финансовое положение подтолкнуло его остановиться на предложении Калонна. Собрание должно было состоять из семи принцев крови, четырнадцати архиепископов и епископов, тридцати шести герцогов и представителей высшей знати, двенадцати членов совета государства, тридцати восьми магистратов, двенадцати заместителей министров и двадцати пяти представителей муниципалитетов крупных городов. Считалось, что это будет представительное собрание разных слоев общества, которое сможет с наибольшей пользой дать рекомендации королю и парламенту.
