Слав Караславов - Низверженное величие
Димитров понимал ситуацию, давал ему советы.
Он проводил Винарова до двери, а после его ухода помощник напомнил, что надо связаться с «мамашей» — женщиной, которая заботилась о его жилье. Она звонила. Димитров набрал номер телефона. Отозвался безгранично знакомый голос. Старая домработница всегда напоминала ему о бабушке Параскеве. И теперь, связавшись по телефону со своим московским домом, он мысленно словно бы говорил со своей матерью. Он получил телеграмму, что все хорошо. «Георге, — (она так и не научилась говорить ему Георги), — хорошо ли себя чувствуешь?..» — «Хорошо, мама, хорошо…» — «Я плохо видела тебя во сне, потому и спрашиваю…» — «В следующий раз тебе приснится хороший сон…» — ответил он, подумав при этом: хорошо бы она не спросила, где я был. Нелегко было бы ему услышать ее скорбную укоризну: «Как же вы его упустили, эх, сын…» — «Значит, хорошо…» — «Да, хорошо себя чувствую…» — «Ну, тогда доброго тебе здоровья, Георгий Михайлович…» — Димитров услышал, как она опустила трубку, глубоко вздохнул, и тут будто кто-то сказал ему на ухо: «Сколь удивительное чудо — мать!..» Он оглянулся, но в кабинете никого, кроме него, не было…
16Царя не стало. Богдан Филов долго перелистывал страницы своего дневника. Занятый похоронами, заботами о гостях и государственными делами, он перестал вести записи. Теперь надо было восполнить пропущенное. Он регулярно заносил в дневник, хотя и лаконично, сведения о своем восхождении наверх, со всеми тайными тревогами и сомнениями, которые скрывались между строк и о которых знал только он. Жизнь оказалась очень сложной и суровой. Невидимая рука, без названия и примет, поддерживала его, упорно и последовательно прочерчивала сначала путь мальчика, оставшегося сиротой в четыре года; затем путь юноши он рос, окруженный заботой матери, в атмосфере чорбаджийского дома ее отца; потом молодого человека — он подружился с книгой и был отмечен благоволением монарха. Поддерживала и в учении — он завоевал доверие Его величества царя Бориса III. И ныне тот же самый Богдан Филов добился своего — стал одним из регентов малолетнего царя Симеона II. Он изменил своему истинному призванию ученого. Ныне он человек, по ком судят о пути и интересах Болгарии, его слово предопределяет судьбу страны, отдавшей много крови во имя кобургской царской династии. Не сожалеет ли регент Богдан Филов, что где-то на дорогах политической борьбы погребены его сокровенные научные интересы, успехи, о которых он мечтал в заграничных университетах, его самоотверженность в познании каждого древнего куска мрамора, его мечта обессмертить свое имя трудами по истории и археологии? Не печалится ли он об оставшихся в тайне ценностях, скрытых под землей, о тех следах прошлых цивилизаций, которые живо волновали его сердце? Сколько бессонных ночей отдал он исследованиям, принесшим ему славу одаренного ученого! Сколько переживаний принесла ему работа по раскрытию смысла надписи на странном перстне, найденном около Езерова, когда он впервые выдвинул гипотезу о фракийской письменности… Зачем ему надо было окунаться в водоворот политики с такой страстной одержимостью? Не погубил ли он себя, свою судьбу и свой дар?
Эти вопросы не впервые тревожили его, и он не раз пытался найти верный ответ, но все не находил. Там, в круге его убеждений, всегда, как тень, присутствовало сомнение. Оно напомнило ему о том, что, если бы не было ученого Богдана Филова, не было бы и политика Филова. Но на периферии столь логичного вывода тихо пристроилась и другая мысль: если бы не было политика Филова, вряд ли была бы такая шумная слава ученого Богдана Филова, которая, может, всего лишь отзвук славы общественного и государственного деятеля. В минуты беспристрастных самооценок он видел, что многие ученые, более способные, чем он, но не выходящие за сферу своих знаний, добились не столько заслуженной славы, сколько зависти стаи бездарных коллег. Эти поливают древо познания ядом своей мелочности и в зряшных спорах и распрях отнимают у настоящих ученых ценное время, отравляют им жизнь в замкнутом мире душных кабинетов. Не будь политика Филова, может, ждала бы его та же участь. Эта доцентура в университете, позднейшие споры с Милетичем и Мутафчиевым — разве не были они травмой для него?.. Он тогда работал в Археологическом музее…
Но зачем он возвращается к огорчительным вещам? Огорчения никого не минуют, и стоит ли по этому поводу печалиться? Пусть они хотя бы придут как можно позднее и будут как можно незначительнее, а если не коснутся его, он должен быть благодарен своей счастливой звезде. Эта звезда еще ведет его за собой. Она привела его наверх, следовательно, провидение не лишило Филова своего благоволения. Близко общаясь с царем и его прорицателями, Богдан Филов стал замечать за собой, что становится суеверен. Он обращал внимание на то, с какой ноги ступает на дворцовый порог, что бывает с ним, когда дергается левое веко. Он даже пытался обмануть себя случайными совпадениями, когда его донимал постоянный вопрос: не сознательно ли пошел по государственной стезе ученый-археолог Богдан Филов?
Еще когда он учился в зарубежных университетах, когда дружил с учеными, с профессорами старой Германии, ему было ясно, что его коллеги делают на него большую ставку. Войны доказали, что Болгарией не стоит пренебрегать, что ее географическое положение на Балканах имеет большое значение, и он чувствовал внимание немецких коллег весьма ощутимо — оно выражалось в журнальных и газетных хвалебных оценках, в больших гонорарах, в щедрых субсидиях фондов, в открытых намеках. Даже его вступление в масонскую ложу было неслучайным. Оно было заботливо подготовлено. И не случайно все началось в Германии. А дома? Дом стал лишь одной из ступеней на его пути к власти…
Теперь он погрузился в человеческие взаимоотношения, в распри так глубоко, что уже не имел ни времени, ни желания искать смысл слов, вытесанных на камне, или открывать новые слои цивилизации. Он наверху, и этого ему достаточно, неважно, что он чувствует себя уставшим от приемов, интриг и мелких хитростей. Он давно нашел свое призвание. Об этом можно судить по зависти бывших коллег, по их заискивающим взглядам, по их незавидному житью-бытью.
И все же археолог не умер в нем. Но теперь он не ищет чего-то неизвестного и непознанного. Теперь он рассматривает отрезки собственного пути, ступени на социальной лестнице и видит, как время отдалило его от заветов офицера Димитра Филова, его отца, который в свое время боролся с противниками освобождения Болгарии и нашел смерть от пули в дни русенского бунта. Тогда мальчик Богдан Филов ничего не понимал, но выходит, что и государственный деятель Богдан Филов по-прежнему не понимает отцовского завета: Болгария всегда должна быть вместе с Россией…
Филов пододвинул дневник, перелистал несколько страниц и встал. Стул показался ему очень тесным, кабинет — тоже. За дверьми, там, где просторный холл, его жена Кита разучивала какую-то мелодию и всегда, когда доходила до определенной клавиши, останавливалась. Похоже, пианино нуждается в ремонте. Он часто говорил себе, что надо пригласить специалиста, и все забывал сказать об этом своим подчиненным.
Филов открыл дверь кабинета и вгляделся в пространство холла. На этот раз за пианино была не Кита, а жена германского посла. Кита сидела в сторонке на венском канапе и, кажется, усмехалась, видя ее неудачные попытки. Он хорошо знал неуловимо насмешливое выражение глаз жены, этот крохотный лучик ее надменности, которая произвела на него когда-то сильное впечатление, и, будучи амбициозным человеком, он решил покорить ее, чтобы доказать свою мужскую силу… Теперь он часто спрашивал, кто из них покоритель и кто покоренный?
Обдумывая свой путь, Филов невольно открывал для себя, что та направлявшая его рука очень походила на ловкую руку Киты, и ласковую, и целеустремленную. Она не испытывала никаких сомнений, когда ее ученого мужа надо было впрячь в телегу общественной деятельности. Она торжествовала, когда Севов пришел к ним домой и сказал, что царь ожидает ее мужа в Варне. После встречи с Его величеством Богдан Филов вернулся озабоченно-грустный: ему было предложено составить и возглавить новое правительство… Такое настроение было вызвано еще и тем, что его путь все больше отклонялся от желаний молодости, от мечты и от смысла его творческой жизни. В том, что он стал министром просвещения, он не видел ничего особенного, от этого была даже польза для его научных интересов. Все новые открытия в археологии и истории обязательно «проходили» через него, все университетские дискуссии и начинания нуждались в его одобрении, его слово становилось самым авторитетным во всей культурной жизни страны. Пост министра просвещения, считал он, — воздаяние по его заслугам и способностям. Его высокое положение облегчало все дела, открывало двери для осуществления научных интересов и планов. Тогда он знал, что не может не радоваться, понимал и радость своей жены, но теперь все переменилось. Ему предстояло заменить Кесеиванова, сформировать новый кабинет и возглавить правительство. Но что ожидает его в будущем? Это хорошо известно. Интриги, тайны разных клик, борьба с неудовлетворенными амбициями, но самое важное: он должен остаться верным и непогрешимым в глазах Его царского величества. В жертву этому надо было принести научные интересы, время для научной работы и запятнать руки кровью. Филов посмотрел на чистые, ухоженные пальцы, и вдруг ему почудилось, что одно маленькое масляное пятнышко стало краснеть. Его слово вместо того, чтобы сеять любовь и распространять свет, будет дышать порохом и кровью…
