Владимир Короткевич - Колосья под серпом твоим
Алесь заторопился. Когда дети подошли к Загорским, Клейне и Исленьеву, Мусатов уже стоял перед ними. А хмурый человек ожидал вдали, переминаясь с ноги на ногу, словно не решаясь подойти.
– Извините, мадам, – сказал Мусатов, – у меня дело к их сиятельству.
На лице Исленьева появилась страдальческая гримаса.
– Ну, что еще, – спросил он.
Чтоб не мешать вице-губернатору, пани Антонида обратилась к отцу:
– Почему же это Кроер не едет?
– Осмелюсь обратиться, мадам, – щелкнул каблуками поручик, – пан Кроер не приедет.
– Почему? – спросил отец.
– В одной из деревень пана Кроера бунт, – тихо сказал Мусатов.
– Где?
– В Пивощах.
– Из-за чего?
Поручик пожал плечами. Лицо Исленьева передернулось.
– Какие приказы вы издали? Надеюсь, никаких безобразий? Старались уговорить?
– Старались. К сожалению, не помогло. Пришлось стрелять. Есть раненые.
Румяное лицо графа побледнело.
– Знаете, чем это может кончиться?
Голос его сорвался. Надвигаясь на Мусатова, он потрясал перед его носом белыми, сухонькими старческими кулачками.
– Это черт… это черт знает что такое! Beau monde! Notabilites! [42]Как вы смели приехать ко мне после такого!… Мало было крови? Мало было виселиц?
– Успокойтесь, успокойтесь, граф, – напрасно пытался вставить слово отец.
Мусатов повернулся и пошел к ступенькам, внешне почти спокойный. И только тогда граф, глубоко вздохнув, сказал глухим голосом:
– Стойте… Возьмите с собой лекаря… Надеюсь, пан Юрий разрешит?
Отец молча склонил голову.
– Вот, – сказал Исленьев. – Прикажите запрячь лошадей… И запомните: вы не появлялись здесь с вашими позорными вестями. Я ничего не слышал… Я никого не видел…
Голос его прервался. Он напоминал теперь взъерошенного коростеля, который с криком делает достойную жалости скидку, напрасно стараясь отвлечь внимание собаки от чего-то дорогого ему.
Как-то странно загребая правой рукой воздух и не обращая внимания на гостей, которые, ничего не понимая, стояли невдалеке, он пошёл в дом.
– Достукался Константин, – мрачно сказала Клейна. – И подумать только, что он твой троюродный брат. Антонида! Почитай, из одного гнезда горлинка чистая и хищный волк. Тьфу… Надеюсь, никто не умрет…
– Кто умрет? – спросил Алесь у матери. – В кого стреляли?
– Никто не умрет, сынок, – сказал отец. – Стреляли просто солдаты на стрельбище. Чепуха все… Иди… иди к детям. Скоро я тебя позову.
И как только Алесь отдалился, сказал Клейне:
– Слышал.
– Слышал, но не понял, – сурово сказала старуха. – Тяжело понять такое.
– Я ведь говорил, – промолвил пан Юрий.
– Господи, – сказала мать, – за что же это? За что такое? Мне он, в конце концов, не более приятен, чем тебе… Такой грубый, а такое быдло… И этот несчастный, такой жалкий граф… с его жизнью, с его молодостью…
– Э, – крякнул отец, – мало ли их с такой молодостью! Вот бывший наш губернатор, Михаил, граф Муравьёв. Начинал вместе с теми. Братьев повесили, а он в чинах ходит. Братья в Сибири, а он членом Госудаственного совета вот-вот будет, если уже не есть…
– Georges, – умоляюще взглянула мать, – я прошу тебя, никогда больше не говори об убийствах… Прошу.
– Хорошо, – согласился отец. – Я только думаю… Надо объявить гостям.
– Да конечно же, – заторопилась мать.
– А ну, замолчите… воробьи, – повысила голос Клейна.
– Что? – спросила мать.
– Не мелите вздор, – сказала старуха. – Праздник юноше испортите – в чем он виноват? Он, что ли, с дурным дядькой озоровал да с поручиком стрелял?
– Что же делать? – жалостливо спросила мать.
– Молчать, – посоветовала Клейна.
– Это тяжело, – сказал отец.
– А вы тяжесть в душе несите… Это вам мука за дурного родственника…
Вздохнула. Произнесла уже более спокойно:
– Празднуйте… Празднуйте, чтоб сынок никогда не был таким.
– Я знаю, – непривычно серьезно произнёс отец. – Я и сам хочу этого.
– За это я и люблю тебя, князь-повеса, – сказала Клейна.
…А в это время Алесь спрашивал Мстислава:
– Что там произошло? Я ничего не понимаю.
– И я не понимаю. Взрослые… Ты вот скажи мне: знаешь ты того, длинноусого?
– А я знаю! – весело взвизгнула Ядзя, почти угождающе глядя в глаза Алеся.
Довольная, что и она наконец может быть полезной, девочка весело застрекотала:
– Мы с мамой были однажды у старого Вежи… Старый Вежа маму уважает… И этого длинноусого мы там видели… Это Кондратий, молочный брат старого Вежи. Он смотрит за его лесами.
…Отец между тем тоже заметил длинноусого.
– Вот он, Антонида, – сказал пан Юрий. – Видимо, и с Вежей что-то стряслось.
Кондратий приблизился к хозяевам. Смотрел на них немного виновато. И все же надменно выступала из-под длинных усов крутая нижняя челюсть.
– Что случилось, Кондратий? – спросила пани Антонида.
– Старый пан просит извинения, – сухо сказал он, – он не сможет приехать… У него… гм… подагра…
– Что за черт? – удивился отец. – Никогда у него никакой подагры не было.
– Я все понимаю, милый, – грустно сказала пани Антонида.
Кондратий крякнул от жалости.
– Пан просит извинения, – с сокрушением повторил он. – Подарки молодому князю едут. Будут здесь через час… Пан также посылает пани и сыну свою любовь. И пани Клейне посылает свою любовь…
– Больно она мне нужна, та любовь! – сказала Клейна. – И тут не мог, как все люди, сделать, старый козел… А я с ним еще менуэт когда-то танцевала.
– …и пану графу Исленьеву свою любовь, – торопился Кондратий. – А молодому князю свою незыблемую любовь и благословение. А сам просит простить.
– Кондратий, – сказала мать, – скажи, почему он так сделал?
– Не могу знать, – опустил тот глаза.
– И все же? На нас сердится?
Кондратий еще ниже опустил голову.
– Он сказал… Он сказал: "Холуи все".
Отец только рукой махнул:
– Ну и ладно. Оставайся тогда ты вместо него. И за столом на его место сядешь.
Кондратий поклонился.
– И он мне так сказал… Сказал, сказал, что счастлив был бы, если б я мог заменить его… Да только прошу прощения, пан Юрий, извините, пани, я этого не могу никак сделать, потому что хотя я и вольноотпущенный, а все равно своему молочному брату раб, а фамилии вашей до конца дней своих благодарен и вредить ее чести никак не согласен.
На лице Загорского была такая растерянность, что Клейна улыбнулась, а в глазах ее загорелся озорной, почти детский огонёк.
– Иди, батюшка, – сказала она отцу. – Иди познакомь сына с Раубичами. Я уж тут как-нибудь сама справлюсь… А ну, идем со мной, пан Кондратий. Погуляем среди гостей. Ты меня, старуху, под руку поводишь – пускай уважаемые гости осудят. Если Вежа так сказал, то мы его уважим.
– Они не отважатся, – мрачно сказал Кондратий.
– Правильно, – согласилась старуха. – В том-то и беда, что он прав, старый козел. Холуи все. Что бы сильный не сделал – смолчат. Привилегии у них отобрали – смолчали. Из старых фольварков выгнали – смолчали. Заставили право на шляхетство доказывать – и тут они смолчали.
Крепко сжала локоть Кондратию, доверительно шепнула ему на ухо:
– Ты извини, Кондратий. Ты иди и делай вид, что тебя ведут, что тебе неловко… Я придумала – мой и ответ… Очень уж мне, старухе, их подразнить хочется.
– А вы подумали, как это мне? – спросил Кондратий.
– Подумала, – очень серьезно сказала Клейна. – Подумала, батюшка. Знаю – тяжело. Но ведь я тебя, чертового сына, люблю, сам знаешь. Так ты поступись, поступись на минутку гордостью… Неужели это не стоит того, чтоб утереть нос всем этим прихвостням? А?
Кондратий смотрел на нее, сурово выпятив крутую челюсть. Потом в его глазах тоже затеплились искорки. Он решительно крякнул, освободил руку из пальцев Клейны и любезно взял ее под локоть.
Удивительная пара пошла по террасе. Клейна и Кондратий шли, чинно разговаривая о чем-то, мимо стоявших группами гостей, вызывая на лицах одних удивление, других шокируя. Тогда старуха поднимала на них тяжелый и властный взгляд, и глаза опускались.
…А пан Юрий тем временем вел Алеся через танцевальный зал, овальный, с тонкими белыми колоннами и хорами, на которых уже шумно настраивал скрипки и басы оркестр.
Многочисленные гости стояли между колонн, разговаривали, смеялись. Пан Юрий и Алесь подошли к одной из групп.
– Знакомьтесь, – сказал Загорский. – Это мой сын… А это Раубичи, сынок, ближайшие наши соседи… Вот это пан Ярослав Раубич.
Алесь наклонил голову в поклоне, а потом, может, даже слишком резко, поднял ее. Ему не хотелось, чтоб кто-нибудь заметил в его поклоне боязнь. А он побаивался. Все же это был тот самый Раубич, в доме которого горел далекий огонек, такой маленький, как искорка… Тот самый Раубич, которого деревенские дети считали колдуном. Тот Раубич, из подвалов которого тянуло серой. Тот Раубич, про которого говорили – правда или нет, – будто он стрелял в причастие, выплюнув его изо рта.
