Владимир Короткевич - Колосья под серпом твоим
А старуха уже жаловалась отцу:
– Что это за время настало! Что уж за долюшка такая лихая… последняя! Шлях камнем вымостили ироды эти. Грохочет и грохочет под колесами. Раньше-то как хорошо было! Пыль мягонькая, что твой одуванчик, рессор тебе этих никаких. А теперь! И булыжная мостовая, и рессоры. Будто камнями меня всю дорогу били, как святого первомученика Стафана, пускай ему бог отплатит за все добром… Рессор напридумывали… Это даже хуже, чем корабль, на котором к мужу на Кавказ ехала, – так укачивало. Видно, последняя година наша настает. Мудрят люди!
Ядзя прижалась к ее руке, и еще более нежной казалась кожа на щеках девочки в сравнении с темными пальцами старухи.
– Смотри, – шепнул Алесю Мстислав, – это еще что?
В карете что-то зашевелилось, а потом из нее вылез кто-то такой удивительный, что Алесь оторопел. Черный, как сажа, стоял возле кареты мальчик в голубой курточке, и на лице его влажно блестели белые зубы.
– Это мой арапчонок, – с некоторой гордостью объяснила старуха. – Сослуживец покойника мужа привез в подарок. Выменял в Туреччине, когда хлот туда ходил…
Мстислав подтолкнул Алеся.
– Об этом и я слышал. Брат Таркайла пустил сплетни, что это она обычного хлопчика сажей вымазала… кичливости ради. Так она его побила. Прямо так и побила своей старушечьей палкой. Чтоб не молол вздор.
– А наши и не знали.
– Ваши мало с кем общаются. Шляхта говорит – брезгуют, загордились… Да и я только недавно услышал о нём. Однако же какой черный! Я и не думал, что можно быть таким черным.
Старуха с девочкой и пан Юрий уже направились к ступенькам террасы.
– Да зачем он вам, – спросил пан Юрий.
– А я и сама не знаю зачем. Однако уважение оказал человек, нельзя не взять. – Старуха улыбнулась. – Арап… Разные чудеса бывают… ой, разные! – И обеспокоено спросила у отца: – Был ведь, кажется, святой из арапов? Или, может, нет?
– Был, – сказал отец. – Кажется, вроде-е… Федор-мурин.
– Ну вот, – облегченно вздохнула Клейна. – А ведь и я спорила, что был. Тоже, значит, божьи души. Из собак, скажем, или обезьян святых не бывает, господь не допустит.
– А люди допустят?
– Люди, брат, за деньги все, что хочешь, допустят. Люциферу псалмы слагать будут, отечеством торговать, да еще и в Библии соответственное место найдут, что бог, мол, и это им позволил.
– Святых же, кажись, на вселенских соборах утверждали? – богохульствовал отец.
– А там что, не люди? Тоже, брат, люди. Не серафимскими же крыльями они в Никее Арию насажали синяков, так сказать. Обычными кулаками… Дрались, как мой Марка в корчме.
– Какой это Марка?
– Будто и не знаешь? Тот, что на оброке. А, господи, Марку моего он не знает! Да тот самый, что в Суходоле по улицам хлеб без корки возит…
Отец прыснул. Бабуся посмотрела на него подозрительно.
– А ты не паясничай. Бог всё видит. И твои смешки, и Марку, и жадность людскую, и никейские "серафимские крылья".
Улыбнулась.
– Бывают, значит, из муринов святые. Что ж, тогда завтра же окрещу, тебя возьму крестным отцом…
– Да какой я ему крестный? – захохотал отец.
– А ты молчи. Это и мне, и тебе зачтется за многие твои грехи. Дадим ему имя в память мученика Яна… А там я подумаю-подумаю да и в приемыши его возьму.
– Крепостного?
– Да какой он крепостной? Он ведь черный, как сапог. Бог их, видимо, за что-то цветом пометил.
И вдруг она засмеялась так, что затряслось все ее пышное тело.
– А потом дам за ним пару хуторов. Почему бы и нет? Раньше у многих калмычки воспитывались. Растили их, приданое давали, выдавали замуж. И ничего, многие женились. Даже пикантным это считалось. Так вот и я Янку женю.
– Да кто пойдёт?
– Все пойдут, – сказала старуха. – Поглядела б я, какая паненка за него не пошла б. Это чтоб против моего желания да когда я сватьей буду? О-го, поглядела бы! А что же здесь такого? Хлопчик он добрый, сердечный, беречь жену будет, ценить и счастье, и достаток. Не то что эти пьянчуги да собачники,- прости батюшка…
Помолчала, поджав губы.
– Пойдет. Добрые да богатые мужья для бедных дворянок на дороге не валяются. Пускай себе и черный. Не замарает, верно. Это у него от природы. – И тихо, один лишь пан Юрий слышал, спросила у него на ухо: – Интересно только, какие же это у них дети будут? Упаси боже, если как шахматная доска… квадратами… А?
– Такие не будут.
– Ну, тогда хорошо… Будет мне занятие на старости лет.
Она приближалась к подросткам, стоявшим отдельно. Подошла ближе всех, вперила в мальчика пристальный взгляд.
– Этот, – после мгновенного раздумья показала она на Алеся. – Глаза материнские, а взгляд твой. Хлопец будет. Будет хлопец, говорю тебе. Не приучай только собачником быть.
Сделала резкое движение.
– И отпусти. Отпусти отсюда. Удовольствия в этом мало – стоять на глазах у всех, словно муха в миске… Антонида, поздравляю тебя. Будет человек. Взгляд простой, искренний, не то что у этих лизунчиков его возраста… Ну, давай поцелуемся, Антонида… А вы, дети, марш гулять… И Яночку с собой возьмите. Да не обижайте его. Он сирота.
Детей просить не надо было. Как стайка воробьев, они сыпанули по ступенькам.
– Кого еще нет, Georges? – спросила мать.
– Раубичей нет. Кроера нет. Старого Вежи нет.
Алесь бежал впереди всех. Дети обогнули дворец, горку, на которой распоряжался пушками Кирдун, картинный павильон и остановились в зарослях парка, где была лавка из дерна.
Все сели. Зеленая сетка солнечного света лежала на лицах.
– Так как же вы живете, Ядвиська? – спросил Алесь.
Глаза Ядзи, такие невинные и синие, стыдливо смотрели на Алеся.
– Я с мамой живу. И с Янком. У меня три старших брата… Было три брата… Два погибли на войне… Один – кто его знает где, мне не говорят. Я последняя. Никто уже не ожидал меня, а я взяла да и родилась. Все за меня поэтому очень беспокоятся. Только я не боюсь. Я люблю, чтоб тепло. Люблю, когда поют. Люблю, чтоб мне не мешали. А боюсь только злых мальчиков… и собак.
Алесь слушал ее с доброжелательной улыбкой.
– Мы не будем злыми, – сказал Алесь. – Правда, Мстислав? И собакам в обиду не дадим. Что собаки? У меня вон два коня есть.
– Настоящие кони? – спросила маленькая Клейна.
– А то как же.
Девочка посмотрела на него с уважением.
– Ну, а ты, Янка? – спросил Алесь.
– Я совсем как она, – виновато улыбнулся мальчик, и все снова удивились, как почти чисто по-деревенски произносит он слова. – Только я не знаю, где мои родители.
– Так совсем и не знаешь? – спросил Мстислав.
– Помню… Слабо… Помню костры… Вокруг них на шестах сушили рыбу… И совсем не помню родителей… Только одного Кемизи… Наверно, он был мне братом… Не знаю… И еще помню женские руки… Ничего больше, одни руки… Однажды появились крылатые челны… Люди говорили "дау [40]" и указывали на них пальцами. Детей спрятали, но нас все равно нашли… Все наши, кроме немногих, лежали на песке… У Кемизи торчала в груди палка… Потом нас везли морем… Потом был какой-то берег, и белый-белый песок, и пещера с родником, куда нас загоняли на ночь. Всё это называлось Мангапвани [41], а караулили нас люди с белыми повязками на голове… Потом я потерял своих, их не стало… Снова было море и потом большой город, где меня опять купили… И привезли сюда.
– Янка, – подал голос Мстислав, – неужели ты от рождения такой? Может, это просто потому, что ты моешься не так, как надо?
– Я моюсь, – вздохнул Янка. – Нет, тут уж ничего не поделаешь. И стараться не стоит.
– Ну и черт с ним, – сказал Алесь. – Подумаешь, беда большая.
Они сидели и разговаривали. Потом издали, из ложбинки под горой, ударили четыре пушки. Одним залпом.
– Кто-то приехал, – неохотно поднялся Алесь. – Надо идти.
– Сиди-и, – сказал Мстислав.
– Нет, брат, надо. Может дед. Тогда не похвалят.
– Деду трижды стреляли бы… Это или Раубичи, или Кроер.
– Все равно надо идти.
Когда они подходили к кругу почета, на нем, у самой террасы, бросали поводья на руки слугам два человека. Один из них, худой и жилистый, очень хмурый, был незнаком Алесю. Этот человек слезал с белой кобылки медленно, с подчёркнутой сдержанностью. Угрюмо смотрели глаза из-под косматых бровей, длинные, как вилы, усы свисали на зеленый охотничий костюм. Зато второго Алесь узнал сразу. Ни с чем нельзя было перепутать эти зеленоватые, как у рыси, глаза под бровями песочного цвета. Ни у кого не было таких цепких рук и таких кошачьих ловких движений.
Жандармский поручик Мусатов собственной персоной заглянул в Загорщину.
Передав коней слугам, оба пошли по ступенькам на террасу – один справа, второй слева, словно не желая попирать ногами одни и те же ступеньки.
Алесь заторопился. Когда дети подошли к Загорским, Клейне и Исленьеву, Мусатов уже стоял перед ними. А хмурый человек ожидал вдали, переминаясь с ноги на ногу, словно не решаясь подойти.
