Илья Сельвинский - О, юность моя!
— Брось, Сергей Иваныч, — миролюбиво шепнул Петриченко. — Это Леська Бредихин, сын и внук рыбака. Я его еще вот таким знаю.
— А что же он! — громко ответил на шепот матрос.— «Революция думает»... Что революция думает, тебе, дураку, не додуматься!
— Ну что ж, можете и меня в море! — запальчиво воскликнул Леська.
— Молчи, Елисей! — поднял голос Петриченко. — Тут тебе не гимназия. Не с директором разговариваешь.
Гринбах крепко ущипнул Леську. Леська охнул и недоуменно оглянулся на Гринбаха. Все снова рассмеялись.
— Кто такой этот Шокарев?
— Помещик. Хозяин каменоломен. Имеет пятнадцать миллионов, — сказал Петриченко.
— Ага. Откуда ж у него такие средства? От трудов праведных?
Леська растерялся.
— То-то! А ты спасать его приехал? Кровососа выручать? Тоже мне! Сын рыбака называется!
Леська тихонько заплакал.
— Э! Да он к тому же еще и младенец!
Но Леськины слезы всех умилили.
— Они спасли... моего дядю. Он в тюрьме... А они спасли...
— Это верно, — сказал Демышев. — Про это весь город знает.
— Гм... Вон как. А за что дядьку посадили?
— Он хотел... отобрать у Шокаревых... шхуну.
Новый взрыв хохота.
— Ох, сила! Молодчага, видать, у тебя дяденька. А? Так-таки прямо и отобрать? Для себя лично или во имя революции?
— Не в том сейчас дело! — горячо вмешался Гринбах. — Вы только вдумайтесь: Андрон, его дядя, хотел отобрать у Шокаревых шхуну, и они же добились, что его выпустили на свободу.
Все замолчали.
— Ну что ж. Как скажете, товарищи? — спросил матрос. — Шхуну мы у них, понятно, отберем. И каменоломни тоже. А самих, пожалуй, отпустим. А? Пускай все жители понимают благородство революции.
10
Волною выбросило на берег труп. Тучный, разбухший, он застрял под мостиком булатовской купальни.
Леська боялся выйти из бани. Пошел глядеть Петропалыч.
— Прокурор это. Господин Листиков. Был всегда сухой, как таранька, а теперь... Но все же узнать можно.
Старики пошли за лопатами. Леська лежал на верней полке и прислушивался. Вот мимо дверей прогремела тачка и, замирая, принялась чирикать все тише. Потом затихла: старики, очевидно, подошли к трупу.
«Как это все вынести? — думал Леська. — Я не хочу этого! Эпоха? Пусть. Революция? Преклоняюсь. Но этого я не хочу. Понимаете? Не хочу — и все тут! Мне это противно, омерзительно. Буду картошку чистить. Подштанники вам стирать. Что хотите! Но это — нет! Пускай матросы, пускай Петриченко, если им так хочется. Но не я. Только не я!»
Вошли бабушка, дед и Петриченко.
— Нет, нет! — говорила бабушка. — Мы туда не переедем.
— Леська! — окликнул Петриченко. — Ты здесь? Объясни своим старикам. Ревком разрешает вам переселиться в дачу Булатовых. Понимаешь? Разрешает. Это — официальное постановление. А они упрямствуют. Не хотят.
— А чего хорошего? У нас тут хоть угол есть, — протестовала бабушка. — А потом что? Вы уйдете, вернутся хозяева...
— Хозяева больше не вернутся. В Симферополе, в Керчи, в Феодосии — всюду восстания. Вся Россия стала красной!
— Пускай хоть золотой. Все равно к Булатовым не перееду!
— От нехаи проклятые! — выругался по-украински Петриченко. — Для кого ж революцию делаем? Для вас же делаем! Тьфу!
Он вышел и, уходя, долго и досадливо бранился.
— Обидели человека, — грустно сказал дед. Надо было хоть спасибо сказать, хоть кефалью угостить, есть же кефаль! А ты заартачилась и все тут.
— Вот еще! Всякого кормить!
Пришел Самсон.
— Все сейчас в партию записываются.
— И ты записался? — спросил Леська.
— И я.
— А я не запишусь. Раньше хотел, а теперь нет.
— Почему? — удивился Гринбах.
— Как вспомню, что было на крейсере...
— А как иначе поступать с белогвардейщиной? Дать Новицким волю убивать Караевых?
— Не так я представлял себе революцию, — протянул Леська.
— Прежде всего ты не так представлял себе офицерье! — возразил Самсон. — Ты видел их на балах в женской гимназии, когда они танцевали мазурку с Лизой Авах или Мусей Волковой. Проборы. Духи. Между второй и третьей пуговицами мундира заткнуты белые перчатки. Шик!
— Да-да, наверное. Но не могу! Мне кажется, будто я вернулся с крейсера весь в контузиях.
— Мне это тоже трудно, — понизив голос, точно боясь, что его услышат, сказал Самсон. — И все-таки, если иначе невозможно...
— Возможно.
— А как?
— Не знаю.
— А Шокаревых все-таки освободили. Видишь! Значит, у наших нет зверства ради зверства.
— А топка, топка? Могли ведь просто расстрелять!
— Но ведь и Новицкий мог просто расстрелять Караева.
— Ах, какое мне дело до Новицких!
Гринбах задохнулся от гнева. Он искал слов, не нашел и выпалил: /
— Знаешь что? Иди-ка ты к чертовой матери!
И, уходя, уже в дверях со вкусома добавил:
— Св-волочь! I
Так. Еще один друг ушел. Еще одна контузия. Пожалуй, посерьезнее всех других. Уехать! Скорее уехать из этого страшного города!
* * *Когда человеку что-нибудь очень нужно, даже необходимо,, он всегда неожиданно встречается с чудом. Если б это было не так, жизнь стала бы невозможной, просто немыслимой.
Впрочем, если вас смущает слово «чудо», заменим его словом «случайность». Представьте себе мир без случайностей. Все сводится к естественному отбору. Сильный пожирает слабого. Но звери отпускают своих детенышей на волю слабыми, едва выкуневшими одногодками. Но птицы выбрасывают из гнезда птенцов, как только те мало-мальски выучатся летать. Почему же их не истребили медведи и ястребы? Потому что существует великий закон Случайности, то есть точка пересечения многих закономерностей.
Елисей крепко верил в это. Вот он идет по главной улице в поисках этого самого чуда. Он уверен, что найдет его. И действительно, сколько раз проходил Леська мимо бродячего театра миниатюр «Гротеск», он запомнил только надпись на афише: «Антреприза С. Г. Вельского». Но сегодня у входа в театрик громоздилось целое сооружение из желтых, красных, коричневых кофров, чемоданов, саквояжей, баульчиков. Пожилой мужчина с актерским лицом метался по тротуару в поисках носильщиков, но никого не было: все ушли в революцию.
Леська подошел и остановился,
— Молодой человек! Хотите заработать? — бросился к нему мужчина.
— Хочу.
— Сейчас подойдет линейка. Поможете грузить?
— А куда едете?
— На вокзал.
— А дальше?
— В Мелитополь. А что?
— Возьмете с собой меня?
— Ну что ж! Рабочий сцены нам нужен. К тому же будете читать «Двенадцать» Блока. Знаете?
— Нет.
— Будете читать.
Так Леська попал в театр.
Бельский был блестящим организатором. Наряду со скетчами, опереткой и китайцем, демонстрировавшим ручного медведя, он в связи с революцией вынудил танц-куплетиста читать «Выдь на Волгу», а суфлершу — рассказы Короленко. Под Некрасова и Короленко серьезный человек Демышев дал антрепренеру две теплушки для переезда в Мелитополь, который к этому времени тоже стал советским.
В первом вагоне ехала аристократия театра: антрепренер с женой, примадонна Светланова 2-я, каскадная Лида Иванова, китаец, его медведь и, наконец, отпрыск Агреневых-Славянских, известных руководителей русского хора. Во второй теплушке вместе с декорациями, сундуками с гардеробом, париками, нотами, пьесами и всяким реквизитом утряслись маленькие актеры, хористы, оркестранты. Туда же сунули и Леську.
Так доехали до Сарабуза, где Бельский увидел на перроне небольшой цыганский табор — человек восемь. Он соскочил с вагона, помахал руками перед главным цыганом, выдал ему николаевскую сотню, и вдруг вся восьмерка поднялась и пошла грузиться в теплушку.
Без звонков и свистков состав двинулся снова. Вагон был в щелях. Ветерок гулял по нему как хотел.
— Холодно, — сонно сказала молоденькая цыганка Настя. — Надо спать в обнимку. — Она крепко обняла Леську и прижалась к нему всем телом. Леська боялся шевельнуть пальцем от испуга и счастья. Вскоре девушка заснула. Потом отвернулась от него и разметалась.
«Что такое женщина? — думал Леська. — Почему с ней так хорошо? Они еще ничего для меня не сделали, никем для меня не стали. Но все мои горести, весь этот камень под грудью вдруг рассосался, как в крутом кипятке камешек соли. Откуда во мне эта тихая радость? Какое я имею на нее право?»
Поздно ночью остановились на какой-то станции. Настя растолкала Леську:
— Пойдем, проводишь меня до ветру. А не то сторож поймает, целовать начнет.
Леська хоть и спросонья, но восторженно повиновался. Настя залезла под вагон, а Леська стоял на страже. «Ново-Алексеевка», — прочитал он название станции. Потом онли снова взобрались в теплушку. Хотя тоненькая Настя обладала силой и гибкостью, Леська счел нужным поддержать ее за талию и снова стал счастлив. Малейшее прикосновение к ней наполняло его блаженством. Опять легли рядом. Настя взяла Леськину руку в свою и тут же уснула.
