Александр Торопцев - Бросок на Альбион
– Нет у него ничего! Хлеб да пара монет.
– А зачем же он ходит по ночам?! – спросил, сильно обдав Ланфранка луко-винным перегаром, державший его справа здоровяк.
Эта логика понравилась учителю, но за словом последовало дело: бандиты, озверев от неудачи, сорвали с путника недорогую его одежду, обшарили ее, не нашли ничего, пьяно удивились:
– Ты что тут делаешь?
– Иду, – честно признался Ланфранк, и это признание обескуражило разбойников.
– Деньги давай!
– Деньги в суме.
– Это не деньги!
– Нечего на него время тратить, повесим его.
Тут только понял Ланфранк, в чем дело. Настоящие бандиты напали на него, нашли его в этом огромном мире звезд, деревьев, троп, дорог, городов и сел. Неужели это возможно?!
Мысли его метались из стороны в сторону, он не знал, что говорить. Бандиты подвели его к дереву. Кто-то ударил Ланфранка в живот. Никогда его не били. Он не знал, что это такое. Может быть, поэтому не ойкнул, не застонал. Лишь ноги подвели его, ослабли.
– Мешок с дерьмом! – огрызнулся бандит справа и, видимо, по природной своей лени брякнул: – Возиться с ним еще. На дерево лезть.
– Не наш это, – согласился кто-то, и вновь Ланфранк получил сильный удар в пах, ноги его вздернулись коленками вверх, но и на этот раз голос не выдал несчастного путника.
– Тварь бессловесная, – обиделся бьющий и приказал: – Привяжите его к сосне.
Откуда-то появилась веревка, холодная, жесткая, как палка. Ланфранк не мешал бандитам. Они накрепко привязали его к дереву, зачем-то ткнули по разу коленками в живот, вмиг исчезли, будто их и не было.
И он остался один.
На небо кто-то надвинул облака. Луна, ясность, роса земная и небесная, – все сгинуло вместе с бандитами. И ясность ума затуманилась. «Зачем все это? Зачем все это деется на белом свете», – думал крепко связанный Ланфранк, чувствуя, как боль от холодной веревки, от жестких ребер дерева, от ударов в живот, от холода земли и, главное, от обиды, давит со всех сторон, сжимает душу. Обида! Обида на людей, за людей, непонимание людей – что может быть обиднее для человека, которого в Болонье уважительно называли Учителем, а здесь, в Нормандии, привязали накрепко к дереву голого?!
Обида, впрочем, быстро уступила место страху. О смерти он никогда раньше не думал, но сейчас, под низкий шум лесного ветра, понял, что смерть находится совсем рядом. Его собственная смерть. Это внезапное открытие поразило связанного учителя своей удивительной ясностью и скупой – в один всего ход – логикой: вот она, смерть. Даже если удастся дотянуть до утра, не замерзнуть – а холод уже сковывает тело! – то по глухой тропе, самой короткой из одного селения в другое, но почему-то самой нехоженой, никто утром не догадается пройти. Смерть от холода и голода. На заре жизни.
Нет! Нельзя умирать, надо жить, надо… молиться! Бог спасет. Он не даст в обиду человека, который не согрешил еще и не думал грешить. Он только учил людей всему тому, что знал и познавал сам. И всю дальнейшую жизнь он только этим и мечтал заниматься. Зачем его убивать? Его нужно спасти. Он никому не желает зла.
– Господи! Спаси и сохрани, – негромко произнес Ланфранк и запнулся, к ужасу своему поймав себя на том, что он – учитель! – не знает наизусть ни одной молитвы!!
– Господи, спаси и сохрани! – повторил привязанный к дереву, пытаясь вспомнить хоть одну, самую короткую молитву.
Риторика, грамматика, диалектика, право – как хорошо он знал эти предметы, как радостно и гордо было ему сознавать свое превосходство над учениками! Но холод предутреннего леса все крепче прижимался к худому телу Ланфранка, пробирался, казалось, к самому его сердцу. Он стоял один, на узкой неходкой тропе, чувствовал влагу тумана, силился вспомнить хоть одну молитву. Бог был рядом, учитель это понимал, но одного «Господи, спаси и сохрани!» явно не хватало, чтобы убедить, умолить Всевышнего.
Ланфранк дрожал от холода и страха, мысли его растерялись в притихшем лесу, логика запуталась в паутине страха. Осталась всего одна мысль, безо всякой логики. Он повторял ее с упрямством великого страдальца, он гнал от себя страх, холод. Он чуть с ума не сошел, пока не увидел проблеск серого на затуманенном облачном небе.
«Господи, спаси и сохрани!»
Рядом крикнула птица, треснула сухая ветка, прошептала что-то кому-то, падая на землю. Где-то ухнуло тяжело, звук не повторился.
«Господи, спаси и сохрани!»
Небо светлело. Ланфранк вспомнил рассказ одного попутчика. Тот возвращался из Иерусалима, был тихо счастлив, но в минуты вечерние, долгие не мог сдержаться – говорил. Об убийствах говорил, о своей земле, бедной, так и не разбогатевшей на разбое, о главаре банды – об отце своем, который однажды пропал, как пропадает дым от легкого костра. Крестьяне случайно наши его в глухой чаще. Привязанный к дереву, обезображенный птицами битв, полуизглоданный скелет. По останкам одежды узнали крестьяне своего земляка, силача. Трогать труп не решились. Пришли домой, рассказали об увиденном сыну. Тот хорошо знал лес. В детстве по ягоды да по грибы туда ходил, в юности с девушками там в разные игры играл, в молодости – уже семья у него была своя – стал он ходить в лес по иным делам. С отцом. Говорили они своим домочадцам, что уходят в город Париж, либо в другой какой-нибудь город на строительство замка. До Парижа не добирались отец с сыном, останавливались в родном лесу. На поляне встречались с такими же людьми, давали клятву верности, устраивали засаду на лесной дороге, ждали. Дорога была хорошая. Она связывала города Нормандии с Францией, по ней проходили купцы, рыцари, монахи, другой люд.
Небольшой шайке разбойников этой дороги вполне хватало. До тех пор, пока к банде не прибился бакалавр, бедный рыцарь. Он быстро почувствовал вкус к разбойному делу, отец часто спорил с ним. Иной раз дело доходило до ругани и потасовок. Бакалавр был сильным и ловким. Он умело работал мечом и копьем, но без коня он чувствовал себя скованно. Рыцарь без коня – не рыцарь. В пешем поединке он выглядел не так уверенно, тем более без доспехов, хотя справиться с любым человеком из банды ему было не трудно. Только не с главарем, известным на всю округу силачом. Иной раз, разозлившись, отец хватал огромный сук и шел с ним на меч бакалавра с такой уверенностью, что тот невольно отступал, признавал поражение и превращал все в невинную шутку. Он хорошо это делал.
Сыну главаря бакалавр не нравился, он чувствовал, как растет в душе рыцаря тайная злость, не раз говорил об этом отцу. Отец так отвечал сыну: «Нам нужно совсем немного денег, чтобы построить дом. И тебе нужно построить дом. Я не собираюсь разбойничать всю жизнь».
Судьба порешила иначе. Он разбойничал всю оставшуюся жизнь: всего полтора года. Однажды он пропал.
Ланфранк слушал попутчика с этакой умиротворенной улыбкой старого учителя, уверенный в том, что рассказчик все выдумывает: стал бы взрослый человек говорить о своем участии в грабежах и убийствах, возвращаясь из Иерусалима в родное селение!
Ланфранк расстался с попутчиком на окраине деревни, за которой дорога разветвлялась на три тропы. Учитель отправился прямым путем через лес, за которым в нескольких километрах пути лежал городок. Почему Ланфранк не послушался попутчика, не остановился до утра у него в доме?
– Господи, сохрани и помилуй! – шептал привязанный к дереву человек, пытаясь хоть как-то согреться. Худыми ладонями он тер ноги, вертел головой, стопами – холод был сильнее…
Он дождался солнца! Оно пришло, обогрело его, но не успокоило. И вдруг – то ли померещилось ему? – справа по тропе услышал учитель тихий звук. Не голос птицы или зверя, не скрип сухой осины не свист ветра, а… Ланфранк напрягся, вслушиваясь и пытаясь понять, что же это за звук? Звук прекратился! Дрожь заколотилась по телу, уже согревшемуся: неужели это не люди?!
Звук повторился! Несчастный человек, учитель, о котором медленно расходилась по городам Европы заслуженная слава, тонкий аналитик, способный убедить в своей правоте любого, голый дрожал у дерева и мечтал о том, чтобы Бог не лишил его разума в эту радостную минуту.
Он уже понял, что где-то по тропе идут к его дереву люди. И радовался, и боялся потерять от счастья разум. Учителю никак нельзя без разума. Звук надолго пропал – тропа утонула в огромной балке, люди были совсем близко. Дрожь совсем затихла.
И вот, выкарабкавшись из оврага, старая арба покатилась по мягкой утренней тропе, и скрип колес, опережая арбу, побежал по лесному миру, радуя Ланфранка. Спасла его никому в мире неизвестная крестьянская семья. Крепкий мужик даже не удивился, увидев связанного человека, подошел к дереву, весь пропахший луком, развязал Ланфранка, дал ему какую-то хламиду. Путник опять задрожал: хламиду нужно было сначала согреть, затем пользоваться ее теплом. Грубое влажное сукно грелось долго, но согрелся-таки материал, и Ланфранку стало совсем хорошо, и мысль окончательно прояснилась и… сузилась. Большие надежды и широкие дали манили Ланфранка. Здесь, в лесу, радуясь нежданной удаче, пряча глаза от крестьянской девушки, сидевшей на арбе, Ланфранк о далях думать перестал. Ему стало стыдно думать о славе, о великих свершениях, о прочем – человеческом.
