Анатолий Азольский - Полковник Ростов
Ликующие глаза Моники погнали Ростова к машине. Она шла следом за ним, шла смело, так, что встречавшиеся сторонились ее. Ехали молча. Небо глубоко синее, не бомбили, но сирены уже оглашали Берлин, когда вошли в особняк. Моника вся горела, охлаждала себя ладошками, помахивая ими у щек, касаясь лба; пальцы не слушались, пальцы никак не расстегивали платье. Ростов сбросил тужурку, прислонил к себе Монику и ощутил вибрацию ее кожи, трепетание тела, которое словно на волнах качалось, изнутри другими волнами увлажняясь; она вскрикнула радостно, когда испытала предощущение того, что испытает вскоре, когда соединится с мужчиной до немыслимой близости, и, следовательно, этот всплеск предощущения показывает: она истинно нормальная девушка, и она станет истинной нормальной немецкой женщиной, она зачнет в удовольствии и радости от соития, как говорил ей врач в трудовом лагере, и ребенка она подарит фюреру; она уже так желала исторгнуться клокочущей плотью, что в нетерпении топала ногами по-жеребячьи…
Легли — и ничего не слышали и не видели; где-то рвались, наверное, бомбы. Уже во второй половине дня Ростов встал, спустился в котельную, погнал наверх горячую воду, в душ, чтоб смыть следы ночи, но Моника хотела именно со следами прибыть в комнату с шестью солдатскими койками, чтоб ее не только уважали, но и любили; Ростов догадывался: все сложности отношений с подругами оттого, что Моника — осведомительница гестапо, то есть ябедница по школьной терминологии, а такое всегда достойно презрения, но вот теперь она по-настоящему возьмет власть в свои руки… И утром, и в полдень он включал «телефункен», но так и не услышал ничего, хоть отдаленно напоминавшего о скором наступлении новой эры в истории Германии; он вглядывался в прохожих на улицах, когда вез Монику на завод, — нет, ничего не произошло. Неистощимая и неутомимая Моника прильнула своей головкой к плечу Ростова и что-то благодарно мурлыкала. Ничего не произошло. Ничего. Гитлер жив. Женщины, как и животные, начинают тихо беситься накануне землетрясения, и если что-то новое в Германии появилось, то оно — эта девочка, эта сборщица 5-го цеха, в которой бурлят откуда-то нахлынувшие страсти: извержение вулкана кончилось, но лава продолжает истекать из кратера; Моника то покрывалась потом, снимая его платком с лица, шеи, то вдруг становилась ледышкой. Он довез ее до завода, с рук на руки сдал блокляйтерше Луизе; Моника с этой субботы работала в вечернюю смену, Луиза подмигнула Ростову по-свойски, намекая на вольный распорядок своей жизни.
У Тиргартена Ростов не утерпел, позвонил около пяти вечера в кабинет Клауса, дежуривший офицер отчеканил: «Господин полковник сейчас занят, будьте добры позвонить ему через двадцать минут…» А после шести вечера в Целлендорф примчался Крюгель, огорошивший Ростова новостями, затмившими все события ночи.
Танки в Крампнице подняли по боевой тревоге — около 11 утра, по плану «Валькирия». Раздали боезапас, приказано было «сопротивление подавлять», оно, сопротивление предполагалось в Берлине, куда надлежало двигаться силами трех танковых батальонов. Там же, в Берлине, танки усиливались пехотными курсами фанен-юнкеров и тремя ротами Потсдамского унтер-офицерского училища. С большим опозданием все воинские подразделения приступили к делу, а затем по отбою возвратились к местам постоянной дислокации. Начальник училища полковник Глеземер находился в сильном недоумении и дважды звонил Фромму, что Ростова не удивило, Глеземера он знал по службе; другое не столько удивило, сколько сразило Ростова, ввергло его в отупление: еще до 11 утра по училищу разнесся слух о взрыве в Ставке фюрера и гибели его. До 11 утра! То есть еще до прилета Штауффенберга в Ставку некоторая часть Вооруженных сил Германии была осведомлена не только о существовании заговора, но и о планах по устранению Гитлера! В доме Магды Хофшнайдер они, Гёц и Ойген, подсчитывали, сколько же людей вовлечено в заговор, и цифра не превышала нескольких десятков человек; к ним можно прибавить две-три сотни офицеров, о заговоре осведомленных, но и только; никто из этих офицеров и генералов болтовней не страдал и распускать язык права не имел, поскольку все они связаны были особым германским свойством, офицерской честью, и слово офицера означало больше, чем клятва на Библии у англосаксов. Проговориться никто не мог — и тем не менее о заговоре стало известно.
Стремясь казаться спокойным, Ростов поехал на встречу с Ойгеном, в министерство, разговор полушепотом велся в коридоре, и совершенно безучастно, отстраненно Ростов узнал о событиях уже истекших суток. Клаус около 11 утра был в Ставке Гитлера вместе с капитаном Клаузингом, и тогда же приказом с Бендлерштрассе ввели в действие план «Валькирия». Совещание началось, но вскоре после начала его Клаус вышел, чтобы позвонить на Бендлерштрассе; Клаус спрашивал, стоит ли взрывать Гитлера, раз рядом с тем нет Геринга и Гиммлера, и ответом было: да, да, да! — поскольку он говорил со своим сверхрешительным Хефтеном. Клаус вернулся в зал совещания, но по неизвестной причине совещание быстро окончилось, затем началось другое, но уже без Гитлера; бомбу не пришлось взводить и тем более взрывать ее.
— Почему фон Хефтена не было в Ставке? Он же и Штауффенберг неразлучны?
— Не знаю… Мне известна лишь идиотская установка некоторых генералов: надо, мол, сперва дать Гитлеру шанс, пусть он сбросит англосаксов в море, а уж потом мы его…
Министерство все-таки возглавлял Шпеер, архитектор и сибарит, он позаботился о сотрудниках своего ведомства, везде — крохотные места уединения, но с уютом почти домашним; у одного такого места они остановились, Бунцлов угостил настоящей русской папиросой «Беломорканал», в ответ Ростов достал еще более популярную «Лаки страйк». Посмеялись над французами и американцами: англосаксы еще не добрались до Парижа, а уже забросали половину Франции своим товаром. Смех смехом, а оба чувствовали: опять что-то важное ими не договаривается, что-то они боятся произносить. Ростов хотел было рассказать о Монике, раньше они с Ойгеном обменивались не только опытом подобного рода, но и девицами; он даже изобразил недосыпание, чтоб с полузевка и начать: ночь, мол, отдалась не сну, а девочке, которая, стараясь угодить ему, клялась в самые неповторяемые моменты умереть за фюрера. Но — стиснул зубы.
— Ты все-таки скажи мне: почему Хефтена разлучили со Штауффенбергом?
— Повторяю: не знаю! Вместо Хефтена ему подсунули Клаузинга, тряпку и простофилю. И Фромм присутствовал, что нежелательно, Штауффенберг из-за своей дурацкой щепетильности мог Фромма пожалеть… Но скажу больше: это несерьезно все, какая-то потасовка в детской комнате, где много приглушенного визга, чтоб не услышали родители… Все делалось так, чтоб отменить покушение, будто оно кому-то невыгодно! Все, хватит! Без меня пусть стреляются и вешаются. Все! Завтра улетаю в Швецию, договариваться о руде…
Вот тут Ростов, оглянувшись, хотя никого не было рядом, рассказал о слухе. И Ойген Бунцлов напрягся струной, способной завибрировать от робкого ветерка. Он заговорил — тихо и внятно. Он сказал, что о взрыве бомбы в Ставке узнал здесь, в министерстве, и момент, когда взрыв будто бы произошел, отметил: 11 часов 43 минуты, то есть за несколько минут до намеченного убийства Гитлера. Он ушам своим не поверил, но теперь вот, узнав о слухе, который распространился в Крампнице, полагает: это неспроста, это даже хуже, это — дыхание бездны, это не от людей, это…
— Байройт, — сказал Ростов, и Ойген кивнул. Ойген понял. Оба вспомнили, как они, в Байройте встретившись ровно шесть лет назад, не на вагнеровский фестиваль приехав, а по семейным делам, пошли все-таки в оперу; Адольфа Гитлера оба ненавидели, но не могли не интересоваться судьбой человека, который стал всей Германией и который обожал Вагнера, и, в траурном молчании покидая спектакль, оба, не сговариваясь и ни словом не обмолвившись, лишь взглядами обменявшись, поняли смысл Вагнера и смысл Гитлера: Рихард Вагнер набором звуков излагал грезы о несбыточном прошлом и дурманящем будущем Германии, покоившейся в склепе, и сам в склепе писал «Парсифаль» и «Кольцо Нибелунгов».
— Байройт… — проговорили оба и задрали головы: обоим надо было глянуть в небо, в такой возвышенной подавленности находились… Низкая тахта в уголочке, пепельница, неофициальному заместителю Шпеера принесли бы сюда кофе. Но не садились. Еще что-то оглушительное должно было прозвучать. И прозвучало.
Тихо-тихо Ойген фон Бунцлов сказал, что вся тщательно расписанная процедура допуска приглашенных к фюреру — абсолютная фикция, скорее Кейтеля обыщут, чем Штауффенберга. Гитлера давно застрелили бы Ольбрихт или Фромм, но те то ли трусы, то ли… Штауффенберг возложил на себя эту миссию, и, кажется, все делается так, чтоб Гитлер погиб от взрыва подложенной бомбы, другой вариант не рассчитывается. Только от бомбы — и только той, которую внесет в зал заседаний Штауффенберг, которому расчищают дорожку. Только Штауффенберг — и только бомба! Ситуация обоюдно критическая, проигрывает тот, кто начинает первым. Следующая встреча Штауффенберга с Гитлером — 20 июля, сегодня вечером в доме Бертольда Штауффенберга важное совещание.
