Анатолий Азольский - Полковник Ростов
Крюгелю еще утром приказано было убыть в Крампниц, в танковое училище, там же поставить отметку в зольдбухе, чтоб 16 июля сесть в поезд и — поближе к минскому котлу, да и самому пора возвращаться в Брюссель. Время еще есть, «майбах» поэтому медленно, объезжая завалы и втыкаясь временами в тупики, углублялся в Форстенвальд: рабочий район, пояс заводов, кующих оружие. Все чаще машину останавливали патрули, все реже поднимались шлагбаумы. Общежития, разноэтажные и разноплеменные, все затемнены, светомаскировка прекрасная, дисциплина, надо полагать, такая же, а время всего десять вечера; в одном здании — французы, в другом — греки и почему-то венгры, в самом приземистом и надежном с фортификационной точки зрения — немки, казарменный экстерьер, без него, видимо, нельзя; вахта не убоялась полковника вермахта и неприступно заслоняла собою проход. Появилась, звонком вызванная, блюстительница нравов и главный страж безопасности, дама в форме вспомогательных войск, худая и злобная, несколько смягчилась после полупоклона Ростова, но глаза ее продолжали следить за ним, одно лишнее движение — и зубами вцепится в ляжку. Долго молчала, обдумывая необычное предложение полковника. Ростов же, как бы ненамеренно показав, что у него на левом рукаве, заявил, что, сгорая и задыхаясь от жары и танковой гари в пустынях Африки, мечтал, в Германию вернувшись, пригласить в ресторан девушку с освежающей или холодной, как вода из оазиса, фамилией; так не поможет ли госпожа блокляйтерин найти девушку именно с холодно-освежающей фамилией? («Кальтенбруннер!» — дурашливо мелькнула подсказка в голове Ростова.) Строгая начальница задумалась, множество кандидатур для знакомства с полковником просеивалось, фильтровалось и отбрасывалось, наконец решение было принято, одна из работниц по фамилии Моника Фрост была утверждена на роль вечерней подруги полковника из Сахары (нарукавную ленту «Африка» не заметить было нельзя), где уже никого из немцев не оставалось, об уходе их оттуда с горечью и честностью сообщили год назад; тусклые, но зоркие глаза начальницы подметили некоторые странности в походке необычного посетителя, и вопрос о том, не поздно ли полковник удовлетворяет свое желание знакомиться с той, которая пригрезилась ему в знойных песках, — вопрос этот отпадал.
— Она и в самом деле морозная, но раз уж вам так приспичило…
Она повела его на второй этаж, зашла в одну из комнат, закрыла за собой дверь, после чего выглянула и разрешила Ростову войти.
Шесть девушек в ней, шесть немецких девушек, мобилизованных на производство, сборка приборов особой сложности и надежности, в эти цеха допускались только проверенные кадры, и дисциплинированные девушки стояли, ожидая приказа, у своих коек, это были обычные солдатские койки, но с таким трогательным прилежанием застеленные, что даже закаленные зануды, казарменные фельдфебели, ахнули бы: на тумбочках — хиленькие цветочки, рядом с ними расставлены в рамочках фотографии любимых, Отчизну защищавших на всех фронтах; три тумбочки отдали предпочтение кумирам и грезам девушек, поместив на себе парней из истребительной авиации, той, которая из сил выбивалась, но так и не уберегла город от бомб англосаксов; двое из летчиков, правда, уже удостоились траурных черных ленточек; все шесть девушек — не в домашних халатиках, а в одинаковых платьях с глухим воротом, девушки либо успели переодеться по приказу блокляйтерши, либо только перед отходом ко сну им разрешали вспоминать вольности гражданской жизни, о которых им вскоре придется на недолгое время забыть, если у «Скандинава» развяжется язык, если гестапо выйдет на след и тот приведет гончих в этот филиал высокоточного производства. Ничего страшного с девушками не случится, с миром отпустят, даже ту, которую воспитательница назвала «морозной».
А та, носившая фамилию Фрост, мало чем походила на тех полуобнаженных красивых девушек, что задорно изгибали свои фигуры на уцелевших плакатах, зазывавших берлинцев на ежегодный майский праздник цветов; она смотрела на Ростова строго и недоверчиво; одинаковые платья делали всех похожими друг на друга, эта, Моника Фрост, если и отличалась чем-то от подруг, то вздернутым носиком, решительностью и затаенностью какой-то, девушка что-то носила в себе, в чем боялась признаться, потому и опустила голову, потому и не знала, куда девать руки. И блокляйтерша пришла ей на помощь с неожиданной для Ростова ловкостью и деликатностью:
— Моника, господину полковнику приказали наградить приглашением в ресторан лучшую сборщицу 5-го цеха. Выбор пал на тебя.
Глаза девушки метались — от подруг к начальнице, от нее к Ростову. Она одернула платье, давая этим понять, что не в нем же, таком скромном, появляться в ресторане под руку с полковником славного вермахта, но переодевание заняло бы много времени — так подумал Ростов, и с почти парижской галантностью Монике было сказано: она прекрасна именно такой, в будничном рабочем одеянии истинно немецкой девушки. Еще минута-другая колебаний, тапочки отброшены под койку, из тумбочки извлечены туфельки, подруги чуть ли не в один голос и с шутливой издевкой прокричали: «Моника! Не подкачай!..» — и Ростов с удовлетворением отметил внизу: его визит зафиксирован в каком-то журнале, как и время убытия работницы 5-го цеха Моники Фрост, причем время прибытия по милости воспитательницы продлевалось не до утра, а даже позже; блокляйтерша, назвавшая себя Луизой, со вздохом промолвила: «Она злючка и недотрога, но если вам повезет… Так уж пусть не торопится…» А торопился-то сам Ростов, не терпелось поскорее завершить отвлекающую операцию; быстренько подвел «злючку» к машине, та поерзала на мягком сиденье «майбаха»; когда-то, сказала, у ее отца был «мерседес», но три года назад его реквизировали, фронту служит теперь; мать погибла под бомбами, отец в Кобленце, налаживает выпуск чего-то важного… (А этой девчушке какой представится Германия лет эдак через тридцать? И подругам ее? Ни русские, ни англосаксы военной промышленности в Германии не потерпят, на кого и на что переучатся сборщицы? На женщин, иного им не дано, рожать детей надобно. А что ждет их, детей этих девочек? И всю Германию — что ждет? Ведь вся Германия — это миллионы таких человечков все на той же германской земле, где не по-французски говорят, не по-русски и не по-английски. Чьи фотографии украсят ночные столики, стены и тумбочки женщин, какие мужчины станут героями?)
Пока ехали, вся короткая жизнь Моники была рассказана ею вразумительно и в пределах того, что уже известно полиции, да ничего запретного в жизни и произойти не могло: рождение от мамы и папы, состоящих в законном браке, приходящая няня, детский сад, школа, Союз немецких девушек, трудовое воспитание, усердие в цехе отмечено похвальной грамотой… Так чистосердечно рассказывала, что разгорелась, взмахивала руками, призналась в скоротечной любви к избраннику нации, летчику-истребителю, с которым однажды просидела полчаса в кинотеатре; всплакнула о чем-то, развеселилась — и сникла, померкла, когда Ростов ввел ее в «Адлон»; он гадал, в нее всматриваясь, что же случилось с девочкой этой, не он ли вспугнул ее чем-либо. А сидели внизу, в бомбоубежище, где не только безопасно, но и много удобнее; здесь женщины наперекор всему хотели жить не в этом июле этого страшного 1944 года, а пятью годами раньше: декольтированные платья, драгоценности, которых ни у евреев, ни у любовниц д-ра Геббельса нет и не будет, парижские духи и — Боже ж ты мой! — устрицы, собранные с побережья, не истоптанного еще сапожищами англосаксов. И среди женщин, упивавшихся своими нарядами и пищевым изобилием, была — камнем, в форточку влетевшим, — сборщица 5-го цеха, единичка из шести миллионов мобилизованных женщин Германии, питавшаяся, как и все они, скудно, четыреста граммов мяса в месяц, триста граммов хлеба в день. Ей, наверное, было стыдно, и Ростову тоже, за что — неизвестно; карты вин на столе не оказалось, обер принес ее, в глазах его плясало почти юношеское веселье. Подали салаты, хорошее рейнское вино, шницель, еще что-то. «Пойдем!» — позвал Ростов, и они поднялись в холл. Ростов оглянулся, хотел все-таки во взгляде обера найти тревожное предвидение завтрашнего взрыва… Нет, обер, как и вся Германия, ничего дурного от 15 июля не ожидал, — странно, очень странно! А в холле что-то случилось. Ростов смотрел на застывшую в ожидании чего-то необыкновенного Монику и ничего не понимал; появившийся обер уважительно наклонил голову, взглядами обменявшись с Ростовым, оба они еще раз внимательно посмотрели на девушку — и застыли. Они увидели то, чего нельзя было уже не заметить: в восемнадцатилетней и девственно-чистой Монике Фрост взбухала женщина, самолюбие заставляло девушку возноситься над адлоновскими дамами, превосходить их в чем-то, и напуганная необычными желаниями Моника не знала, что делать ей — бежать опрометью в общежитие или… Рука ее потянулась к верхней пуговице платья, чтоб хотя бы шею продемонстрировать мужчинам, хотя бы только ее, потому что большего не позволял покрой платья. Она села в кресло, она как-то особо для себя и собой любуясь, отставила ногу, чтобы глянуть на туфельку, которая, конечно, не шла ни в какое сравнение с теми, что удлиняли и улучшали ступни и лодыжки дам, смеющихся в холле и вертящихся на стульчиках бара. Она ждала чего-то, она медленно повернула головку к тому, кто от имени Вооруженных сил Германии привез ее сюда, в этот сверкающий чертог вечного мира и вечного веселья.
