Вадим Полуян - Юрий Звенигородский
Морозов вновь нагнал погребающих. Воротясь, отрицательно повел головой:
— Нет, это мать нашего гостеприимна Владимира Храброго, жена Андрея Ивановича Серпуховского, давно умершего от язвы.
Юрий тяжело вздохнул:
— А ведь дядя, поди, еще и не знает. То-то мы со старой княгиней у него не виделись. Стало быть, она жила здесь?
— С давних пор, — подтвердил Морозов. — В основанной ею обители у церкви Рождества на рве. — И, помолчав, присовокупил: — Путаю я этих двух сестер. Обе — Марьи. Обе — инокини Марфы. Обе дочки литовского Кейстута… Однако в Кремле и впрямь, кажется, горит.
Они ехали уже по Тверской. Здесь повстречался не похоронно-плачный, а развесело-свадебный поезд, состоявший из многих карет, раскрашенных яркими красками.
— Князь Михайло Тверской, — разузнал Морозов, — женит сына на Москве у Федора Андреича Кошки. Обручались у свата, венчаться поехали в Тверь.
— Высоко сидит старый Кошка! — прицокнул языком Юрий.
— Высоко сидит, далеко глядит! — согласился боярин.
Разговор возвратился к вотчинам. Семен Федорович поведал, что сам стольный град Владимир с некоторых пор стал вотчиной государя Московского. Он и прежде доставался здешним князьям, но лишь по милости ханов. Через шестьдесят лет дарение превратилось в право. Владимир как бы прирос к Москве. Теперь и помину нет, чтоб им владел кто-либо иной…
— А все-таки это Кремль горит! — оборвал сам себя Морозов.
Больше сомнений не было: горело на Подоле! Над каменной кремлевской стеной — столб огня, окутанный дымом.
Княжич с боярином въехали через Тимофеевские ворота: прежде они назывались Нижними, выходили на москворецкую пристань.
Едва оказались в Кремле, сразу увидели: пылает деревянная церковь Святого Афанасия. Уж не погасить, — сплошная огненная стена, в которой чернеет обваливающийся остов. Жар, треск, — хоть затыкай уши. А совсем рядом — терем окольничего Тимофея Васильевича Вельяминова, брата последнего московского тысяцкого. Вон он и сам стоит, похлопывая себя по бедрам. Победитель татар на Воже, великий воевода на Куликовом поле теперь беспомощно наблюдает, как рушится скопленная годами жизнь. Водовозные кони ржут, гасители снуют с ведрами, а пламя как бы смеется над ними, показывая из застрех языки.
Юрий соскочил наземь, хотел подхватить ведро, но Тимофей Васильевич удержал:
— Не хлопочи, княжич, не порти одежи, не теряй сил. Все творится по воле Божьей. Жил у меня сирота Козьма, рас-проворный дворский, любимый родственник! Чуть, бывало, стрясется что, он помолится — и беда растает, яко воск от огня. Умолял его: «Не ходи в монахи!» Не послушался, подвизается в Симоновом монастыре.
— Так весь Кремль может погореть! — озирался пуганный пожарами боярин Семен.
Подошел человек Вельяминова, похоже, новый дворский. Сообщил:
— Послал в Симонов за преподобием Кириллом, бывшим нашим Козьмой. Говорят, ему повинуются водные и огненные стихии.
Княжич с сомнением посмотрел на дворского: вроде бы дельный человек. Однако тут же заметил, что старик Тимофей Вельяминов не удивился. Напротив, закивал одобрительно:
— Кириллу-Козьме помогают силы Небесные. Из верных рук весть имею: им воскрешен мертвый инок Долмат.
За разговорами и общим шумом Юрий не уловил минуты, когда к пожарищу подошел молодой монах, — круглая борода, детский, несколько удивленный взор, светлый венец волос на челе, лоб изборожден глубокой серповидной морщиной.
— Ах ты, Господи! — произнес подошедший.
Сунул руку на грудь, под рясу, извлек крупный темного дерева крест, поднял над собой и трижды осенил пожар знамением.
— Козьма… Виноват, прости… Отче Кирилл! — бросился к нему Вельяминов.
Инок кивнул и молча пошел от пожара. Княжич, как бы подхваченный неведомой силой, устремился за ним. Не соображая, что и зачем делает, стал просить:
— Хочу встретиться с тобой, преподобный! Как? Где мы встретимся?
Кирилл, — чего нельзя было ожидать, — задержался, оборотил бесстрастное лицо:
— Мы не встретимся, князь Юрий. Но, когда Богу будет угодно, мы свяжемся.
Сказал просто, как добрый старый знакомый, и пошел дальше своей дорогой.
Юрий, возвратясь на пожар, не видел огня, — только дым. Дворский говорил Тимофею Васильевичу:
— Афанасьевскую церковь придется отстраивать заново. Твои же хоромы, господин, почти целы: крыльцо починить да стену поправить.
Вельяминов, кряхтя, припомнил:
— Лет пятнадцать назад вот так же у ворот занялось. Едва уняли через десять часов. Одних церквей каменных опалилось одиннадцать да дюжина деревянных сгорели в пепел.
Морозов потянул княжича к златоверхому терему. Коней пришлось вести в поводу из-за сильного многолюдства.
Дошли внутренней улицей до Фроловских ворот, а многолюдство не прекращалось. По лицам можно было понять: это не связано с недавним пожаром. Люди смотрели весело, стремились в противоположную сторону. Семен Федорович проталкивался впереди. Не доходя Спасской улицы, княжич поравнялся с ним и услышал:
— В нынешнем дне менее часов, чем событий. О пожаре позабудь. Сейчас Москва встречает наследного князя Василия Дмитриевича!
Юрий вспомнил:
— Братцу время вот-вот прибыть. Стало быть, он…
Боярин весело подхватил:
— Прибыл!
Спасская улица — сплошное столпотворение. Пропыленные продолжительным путем кмети[24] на татарских запаленных конях, взмахивая нагайками, оттесняли народ:
— Осади, ос-с-сади с пути!
Людской натиск отделил Юрия от Морозова. Едва удалось сесть на конь. С седла увидел приближающиеся хоругви, услышал пение, возгласы духовенства. Далее развевался черный с изображением Спасителя стяг — знамя великокняжеское! За ним — пламенно-красные еловцы[25] на шлемах московских воинов. Через дальние места пронесены они, через полуденные, невообразимые страны. Княжич сообразил: большая часть войска уже отпущена по домам. Это московский полк, личная дружина Василия. Вот он, на белом аргамаке, в золотом плаще.
Юрий конской грудью раздвинул заслоняющие путь спины и оказался рядом с братом.
— Василий!..
С детства знакомый лик едва можно было узнать. Борода не отцовская, смоляная, а — пшеничная. Кудри из-под шлема — тоже. Плечи узки. Во взоре запавших глаз — матунькины задорные искорки.
— Гюргий? Как же ты здесь? Ну вылитый татунька!
— А ты… — подыскивал слова Юрий. Он был искренне рад видеть старшего брата здоровым и невредимым. — Ты… как архистратиг Михаил!
Василий дотянулся до его руки:
— Горазд, Гюргий, на высокие речи! Скажи лучше, до конца ли преодолел свой недуг?
— Телом давно здоров, — похвалился княжич. — Только душой недужил, сокрушаясь о твоих испытаниях. Как там, вдали, деспот наш Тохтамыш живет-может?
Ответом был не по-юношески густой, взрослый смех:
— Еще живет, но уже не может. Теперь на Востоке зреет другая туча — Темир-Аксак![26] О нем надо повествовать обстоятельно. Вот вечор соберемся, сядем все вокруг татуньки…
Оба остановились на Великокняжеской площади. Юрий залюбовался: дружина замерла, сверкая оружием, воеводы окружили Василия, на высоком крыльце — бояре и великая княгиня, жаждущая облобызать сына, — самого государя великого князя не разглядел, — а вокруг на плечах друг у друга, на кровлях домов — тьма народу.
Княжич-наследник привстал в седле, прощался с боевыми товарищами:
— Братья мои, московские воины от мала и до велика! Мы прошли рука об руку леса дикие, степи голодные, пустыни песчаные. Враг понудил нас биться с его врагами. Этим мы спасли семьи, дома, жизнь. Кто на далекой чужбине пал костью[27], тому вечная память! Возблагодарим Господа, что мы живы. Обнимем жен, приголубим детей, успокоим старость родителей. Отец мой, наш государь, будет и далее в меру сил печься о спокойствии земли Русской. Свои заботы и думы я тоже посвящу вам. Братья по перенесенным лишениям, братья по оружию, братья по крови, да будут со всеми вами заслуженный мир и Божье благоволение!
— Слава! Слава! Слава! — трижды прогремело в ответ.
Юрий всходил на гульбище плечо к плечу с братом. Следом шли бояре, служные люди. Кое-кто, старый, приседал на малое время на откидных рундуках. Первое, что бросилось в глаза наверху, — слезный лик матери. Однако это не были слезы радости.
— Васенька! — тяжко воскликнула Евдокия Дмитриевна. — Государь наш любезный внезапно оказался — и помыслить такое страх! — при последнем часе.
— Что с ним, матунька? — не поверил старший сын.
— Пошел встречь тебе, — захлюпала великая княгиня неожиданным горем, — и вдруг прискорбным стал, потом легче было ему, потом впал в великую боль и стенание, сердце начало колой., душа приблизилась к смерти.
