Вадим Полуян - Юрий Звенигородский
Это Ивашка, маленький, щуплый, не примечательный ничем, одно слово, незаметный, вывел переодетого княжича через черный ход, через узкую калитку на задах огорода, к старенькой, серой, как мышь, карете.
Остановились у Фроловских ворот. Прошли правой стороной улицы. В девяти саженях от маленькой одноглазой церкви постучались в окно привратницкой. Впустила пожилая монашка с сальным подсвечником в руке. Светёныш остался на крыльце. Княжич был введен во вторую камору, предназначенную для отдыха сторожихи, и оставлен здесь. Стены бревенчатые, маленькое волоковое оконце, белый печной бок, широкая лавка со свернутым тюфяком в изголовье! Сумрачно, как в келье отшельника.
Скрипнула дверь. Княжич, взглянув, сразу узнал облик бывшей мамки под черной накидкой. Она устремила к нему красивый лик, — светлое пятно в треугольной аспидно-черной раме. Юрий бросился к ней:
— Домникеюшка!
Она широко отступила, оградилась поднятыми руками.
— Будь благополучен и здрав, Юрий Дмитрич!
Ему впервые сделалось стыдно, в первый раз испытал зло к себе, искал приговора для самосуда:
— Лучше б меня умертвил недавний недуг! Я, только я повинен в твоем уходе из мира! Зачем тебе надо было… За что мне так…
Она изрекла с нажимом, по-матерински, как в детстве говаривала:
— Ангельчик, не вини себя, не мели нелепицы. Я, когда впала в твою болезнь, дала обет перед иконой: выздоровлю, уйду от мирских грехов. Бог сподобил, ушла.
Он еще лелеял надежду:
— Смогу ли хоть изредка лицезреть тебя?
Монахиня Мелитина отрицательно повела головой:
— Ни за что!
Он сделал шаг ближе, она сызнова отступила.
— Могу ли, — спросил, — в крайности… прийти… попросить совета?
Задумалась, собираясь с ответом.
— В крайней крайности. За советом приди.
Тут в дверь забарабанили бдительные персты. Мелитина исчезла, будто привиделась.
Уходя, он сунул привратнице серебряную деньгу. Не взяла:
— Мне не к чему. Оставь себе, девка, на красные ленточки.
Молчаливый Светёныш отвез в златоверхий терем. Берег путь перевоплощенного княжича от огородной калитки до господского верху, до самой его комнаты.
На сей раз дядька Борис не ждал. Юрий разоблачился и быстро завернул женскую одежду в узел, не зная, куда с ним деться. Однако долго раздумывать не пришлось: в дверь поскреблись. Он спешно открыл, надеясь увидеть Галицкого, но то был Светёныш. Глазами отыскав узел, молча взял его, поясно поклонился и вышел.
Оставалось разостлать постель и лечь. Сон сразу простер объятия, унес куда-то в бревенчатую камору, наподобие той, что в монастырской привратницкой. Вот там и явился княжичу Борис Галицкий с блестящим мечом. И стал наносить удары по плечам, по лицу, обагряя Юрьевой кровью и пол, и стены. Несчастный сновидец проснулся в ужасе, отправился в мыленку, долго стряхивал скверный сон.
Дядька Борис принес поутренничать горячий калач с молоком. Услышав кровавый сон о своей особе, отмахнулся:
— Пустое.
Домникеюшка бы изъяснила потоньше. Юрий спросил:
— Так-таки и не ведаешь?
— Я не снотолкователь, — раздражился Борис. Но все же пообещал: — Разузнаю.
Он был озабочен тем, чтоб, не мешкая, подготовить княжича к скорому торжеству в Набережных сенях.
Спустя малое время Юрий, как взрослый, уже без дядьки, вошел в светлую хоромину. Здесь все напомнило давешнее соборование, что устроила матунька в дни Донского побоища: те же боярские шапки-столбунцы, те же ризы с оплечьями. Только тогда было больше жен, нежели мужей, теперь наоборот. Юрий стал рядом с отцом, младшие братья Андрей и Петр, — с матерью. Посреди великокняжеского семейства возвышался мужественный Владимир Храбрый. Серебряно-бородатый лик, изборожденный морщинами, являл спокойствие и уверенность. Великий князь прилюдно от души обнял брата:
— Бог мира да будет с нами!
— Отложим нелюбие, — густо откликнулся князь Серпуховской, — не загубим любви!
— Слава! Слава! — возгласили собравшиеся.
Владимир Андреевич завершил примирение подобающим словом:
— Господин князь великий, отец! Господа и братья, бояре и друзья мои!
Он повел речь о том, что наследником государя русского испокон был не сын, а брат, старший в роде. Из-за этого возникали споры и несогласия. Ясно, что сын на примере отца сызмальства научался управлять государством. Дядя же, как удельный князь, не имел возможности преуспеть в столь хитрой науке. Отсюда происходили несчастья и лишнее пролитие крови. Предки, Владимир Мономах, Георгий Долгорукий, Андрей Боголюбский, первые громко заговорили о невыгодах такого порядка. Однако они еще не имели смелости отменить древний закон отцов и ввести новый. Исполнением этой трудности мы и наши потомки будем обязаны государю Дмитрию Ивановичу, великому князю Московскому.
— Слава! — крикнули бояре кремлевские.
Зоркий Юрий отметил, что серпуховской воевода Акинф Федорович Шуба, скромно притаившийся в задних рядах, смолчал.
Отец сызнова обнял дядю Владимира и сказал, что сегодня человек этот, после великого князя старший в роду, сравнялся по заслугам Отечеству с самыми именитыми нашими государями, ибо новый порядок наследования — его добрая, благородная воля.
По окончании торжества всех ждал пир. Владимир Храбрый крепко сжал локоть Юрия:
— Что, брат, едем ко мне гостить?
Княжич впервые услышал от дяди обращение «брат». Но не задумался: мало ли говорится — брат, друг, милый мой, — как угодно. Он попросил родительского соизволения не присутствовать при застолье, ибо еще не собрался в дорогу, и легко был отпущен.
Дядька Борис укладывал путевой короб княжича. Будто бы он раньше точно знал о поездке.
— Кто тебе сказал? — спросил Юрий.
И услышал усмешливое:
— Сам докумекал. Еще бы! Двуродные братья, Серпуховской и Московский, заключили меж собой докончание. Храбрый навсегда стал именовать великого князя отцом, Василия старшим братом, тебя равным, Андрея же с Петром — младшими. Притом всех вас назвал наследниками.
Юрию стало яснее ясного: не просто так, а с особым, великим смыслом прозвучало к нему дядино обращение «брат». Как к равному!
— Все-то ты, дядька, знаешь да ведаешь! — похвалил он Бориса.
Тот сказал, не превозносясь:
— Имеющий уши да слышит, очи да видит, память да помнит… А кстати! — И покрутил залихватский ус. — Сон твой нынешний означает вот что: кто тебе мечом нанес раны, пролил твою кровь, — знай! — тот человек — верный твой слуга и оберегатель. Доверяй ему, всегда будешь на щите!
Княжич, не придавая значения столь нескромному толкованию, все же спросил Бориса:
— Отчего так ревностно услужаешь мне?
Тот ответил:
— Я — боярин звенигородский. Звенигород же со времен Калиты всегда дается в удел второму по старшинству наследнику. К нему же чаще всего присовокупляется мой родимый Галич. Стало быть, волею судеб ты — мой господин, будущий князь звенигородский и галицкий!
9Юрий и боярин Семен Морозов, назначенный государем ему в спутники, возвращались верхами с гостин у Владимира Храброго. Охрана с коробами несколько поотстала. Учитель и ученик тоже не понукали коней, ехали, беседуя, ибо солнечный теплый день располагал к приятной неспешности. Москва уже давала знать о своей близости высокими колокольнями, блестящими маковками церквей. Вот и подградье с глухими тынами, застоявшейся грязью после недавних дождей.
— Чтой-то дым над каменным городом? — пригляделся княжич.
— Рухлядь жгут, — беспечно молвил боярин.
Старую рухлядь велено было жечь, дабы не плодить свалки на посаде. Еще какой-нибудь час и путники будут дома, как раз придет время для дневной трапезы. Княжич попридержал коня, дабы успеть закончить любопытную для него беседу. Речь шла все о том же дяде Владимире Серпуховском, их недавнем потчевателе. Отчего он так легко согласился с новым порядком престолонаследия, предложенным государем? В гостях об этом Юрий не заговаривал по стеснительности. Теперь же Морозов объяснил: Владимир Храбрый слишком умен. Понимает: никто из бояр московских не поддержит его. Государь Дмитрий Иванович ввел за правило награждать своих служебников вотчинами, то есть богатыми селами в потомственное держание, боярщинами в виде больших земельных наделов. Нет сомнений, что одаренные всегда и во всем поддержат дарителя. Какая уж тут дединность, отчинность?
Всадников нагнали крытые погребальные дроги, за коими следовали двое летних саней, одни с родичами, другие с плакальщицами. Юрий встрепенулся:
— Кто умер?
Морозов поравнялся с санями, затем вернулся.
— Мария Кейстутьевна, в иночестве Марфа.
— Жена Ивана Михайловича Тверского? — вскинул брови княжич. — Что она делала на Москве?
Морозов вновь нагнал погребающих. Воротясь, отрицательно повел головой:
