Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа
Мы слушали, боясь проронить слово, и Сетура, воодушевившись, продолжал:
— Так-то, милостивые государи! Если человеку страх неведом, если ему бояться нечего, он обречен. Но одного страха мало. Тут нужно еще кое-что. Во-первых, собранность; в человеке должно быть все натянуто, как струна чонгури. Дай человеку волю — он расслабится и падет Духом, о-хо-хо?! Тысяча недугов набросятся на тело и унесут его в иной мир. Непременно унесут. Забери у человека его заботы, расслабь волю и дух; и жизнь его оборвется. Это так, поверьте мне. А то с какой стати поднимать их затемно и муштровать, как солдат? Возьмите горбатую Асинету, у другого хозяина она давно бы концы отдала. Понимает старая, что я жизнь ей продлеваю, оттого благодарна и предана. «Умный ищет наставника, а глупому он обуза», — так говорит часто Какошка Табагари, и правильно говорит. Неразумен человек. Ты — за него, а он с дьяволом — против тебя. Так все и заведено. Хочешь людям добра — сей в их сердцах любовь. Но разве неразумному внушишь любовь? Одним страхом, я вам говорю, ничего не добьешься. Нужно, чтобы имя твое он повторял изо дня в день, чтобы слышал, как другие тебя превозносят, и сам тебе хвалу станет возносить. Для этого из церкви святого Квирикэ и привел я Табагари. Он мне молитвы сочиняет. Одни в стихах, другие на музыку кладет, а некоторые — так просто. Складно у него получается — лучше не придумаешь. Мои люди трижды в день молятся: утром, во время работы и еще по вечерам. Время от времени молитвы надо менять. Приедается молитва — и сила ее уходит.
Сетура оглядел нас и разлил водку.
— Выпьем за третье Евангелие, от Луки. И я скажу вам самое главное. Почему не берете маслин? Не любите? А зря. Приятнейшее ощущение от них во рту.
Сетура был в ударе. И если уж спрашивать, зачем он имя свое сменил, то сейчас.
— А знаешь, что означает Абель? — спросил хозяин. — Абель по-гречески… ну-ка дай мне вон ту книгу… так… вот… ага… Много хлопочущего, измученного хлопотами человека означает Абель. Стало быть, тщету, суету, призрак. Родители «мои темные люди были. Не знали об этом. Теперь поглядим «Архип». Архип… Конюший, вожак табуна. Вот что такое Архип.
— А твои люди знают, что ты себя называешь вожаком табуна?
— А ты как думал? Скажи им, что они не лошади, а люди, знаешь, что ответят? — Сетура выдержал паузу и изрек: — Человеку нельзя говорить, что он человек, иначе он тебе скажет: «Раз я такой же, как ты, слезай со своего места». А слезешь — так в пропасть его толкнешь. Человеку надо внушать, что он лошадь, осел, ишак. Он этому легко верит, потому что сам знает: это правда. Верит и счастлив. Живет честно. Вот так-то. Правда, говорить ему это прямо нельзя. Надо найти слова особые. — Архип замолчал и уставился на дверь. — Будь ты неладна, Асинета, дрянь подворотная, присосалась к двери, как пиявка. А ну-ка войди!
Вошла Асинета и отдала Сетуре честь.
— Ну, что? Ни одного слова не пропустила? Ступай-ка на гауптвахту. Да не вздумай топить печку, а то тремя сутками не отделаешься. Добавлю.
— Пойти-то пойду, но слушала я не тебя, кормилец. Вот за этими дружками следила.
— А я что, слеп и глух, сам не вижу, не слышу?
— Так-то оно так, отец и благодетель. Да два уха хорошо, а четыре лучше.
Сетура потер подбородок.
— Ладно. На гауптвахту не ходи. Прощаю. А зайди-ка ты к Кокинашвили и так ненароком — болтать с Пелагеей будешь, — скажи, что нынешним утром Спиридона Суланджиа наказали за то, что он про Архипа неладно говорил и Колпинов донес на него Табагари. Повтори!
Упала старуха на колени, и нельзя сказать, что пропела — язык у этой ведьмы в глотку проваливался, — но четкой скороговоркой отрапортовала молитву, сочиненную Какошкой-псаломщиком. Встала, повторила задание своего благодетеля и прочь, но не дошла двух шагов до дверей, как ее остановил Сетура.
— Если кокинашвилевой Пелагеи не будет дома, зайди к Колпиновым и Терезии тоже так, между прочим, шепни, что на Спиридона Суланджиа Кокинашвили стукнул. Что так, что эдак — все едино. Ступай!
— Пока человек один и никому не доверяет, — Сетура дождался, когда в коридоре стихло шарканье Асинеты, — он может принести пользу и себе, и другим, а как пошел откровенничать — путного от него не жди. В любое дрянное дело может ввязаться. Беду на себя накличет. Со стороны посмотреть, нехорошо заставлять людей наговаривать друг на дружку — так ведь? А на деле я им хорошую службу служу. Не станут они доверять друг другу, будут жить каждый сам по себе, минуют их и злые умыслы, и дурные поступки. Господи, и за что мне такое наказание — изворачиваюсь, хитрю, мучаюсь. Но добро без страданий не добудешь. Начнешь себя жалеть и, считай, все пропало… Ну, за третье Евангелие…
— Было уже! — напомнил я. — Пили.
— Нет, за третье не пили! А почему не едите? Или мой хлеб-соль вам не по вкусу?
Спорить было не к чему. Мы и по пятой выпили за Евангелие от Луки. Другого тоста, подлец, признавать не желал. Обижался, когда отказывались, стыдил — пропади он пропадом.
Не помню, сколько мы выпили, когда Сетура поднялся и сказал:
— Если гости желают, покажу вам мое дело и как люди мои добывают хлеб насущный.
Дата кивнул, да и мне после всех разговоров хотелось взглянуть на его хозяйство.
Шли недолго. Остановились на краю глубокого оврага. Сетура ткнул пальцем в провал, черневший на каменистом склоне оврага по ту его сторону. Это был рудник, где работали люди Сетуры.
— Тоннель прорыли уже саженей на двести, — пояснил Сетура, — долбят снизу вверх, землю выносят на спине. Здесь кругом такая земля. Работать, конечно, тяжело, но если человек добывает себе на пропитание без особого труда, он портится. Когда таскать приходится с этакой глубины — такую работу полюбишь. Что есть любовь? Во что труд и заботу вложишь, к тому у тебя и любовь. Хилое и немощное дитя мать любит больше, потому что больше труда на него положила. Но одной любовью здесь не обойдешься. Чтобы человек был счастлив, еще нужен голод. Не морить, конечно, голодом, но и чрезмерной сытости не допускать. Дальше — страх. Страх рождает любовь. Фимиам и молитвы тоже нужны для любви. Боготворит — значит, боится. Что еще необходимо для счастья народа? Здоровье. А здоровыми люди будут, еще не дать им расслабиться и пасть духом. И еще одно — человеку надо надеяться. Надежду следует выдумать. Когда у народа есть надежда, он ничего лишнего себе не позволит. Для своих людей надежду я выдумал сам. Пойдемте покажу…
Сетура свернул с дороги, и мы подошли к колодцу. Возле колодца стоял столб с колоколом. К языку колокола была привязана веревка, другой конец которой был опущен в колодец. В колодце сидел карлик и держал этот конец. Воды в колодце не было.
— Я ему плачу двадцать копеек в день, — сказал Сетура. — Он глухонемой.
— И что, так и сидит с утра до вечера? — спросил Дата.
— Так и сидит.
— А что он здесь делает, эта убожинка? — спросил я.
— Надежду, Мосе-дружище, надежду вон для тех людей! — Сетура кивнул на рудник по ту сторону оврага.
— На бога в небесах уже никто не надеется, а кому придет в голову надеяться на этого урода в колодце?
— Дело у меня тут поставлено надежно. Сейчас поймете. Те, что копают в пещере, надеются, что тоннель приведет их сюда, в этот колодец…
— Погоди, Архип, — не утерпел я, — ты же говорил, что долбят гору снизу вверх и уходят отсюда все дальше?!
— Говорил, ну и что?
— А то, что если эта твоя дыра все дальше уходит от колодца и все в гору, то как же выйти ей сюда?
— Никуда она не выйдет, ни вверх, ни в колодец. Стоит гора, как стояла, и они будут в ней кружить.
— А люди об этом знают?
— Додуматься до этого нетрудно. Вот они и соображают: раз до этого так легко своим умом дойти, значит, на самом деле все не так, как им кажется. Не стал бы Сетура, думают они, на такой простенький обман идти. Выйдет туннель в колодец. Непременно.
— А колокол и карлик для чего? — спросил Туташхиа.
— Карлика зовут Зебо. Он — юродивый, и слывет прорицателем. Говорят, как только туннель подойдет к колодцу на сто саженей, Зебо услышит и тут же ударит в колокол. Знали бы вы, как они этого звона ждут! Все время начеку. Собираюсь прибавить им самую малость, да надо поглядеть, как дело пойдет. Лучше новую надежду придумать, чем заработок увеличить. Это будет понадежней, но вот выдумать не так-то просто.
Я заглянул в колодец. Зебо то и дело прикладывал ухо к скале и что-то бормотал.
— Ты говорил, он глухой?
— Глухой.
— Ну, а если глухой, как. он может услышать?
— Мосе-дружище, ну и бестолков ты, ничего не понял, а объяснять все сначала мне лень! — Сетура разозлился. — Поживешь здесь зиму, приглядишься, сам увидишь, что к чему.
— Не стоит беспокоиться, Архипо-батоно! — заторопился я. — Мы и так тебе обязаны. Может быть, нам стоит отдохнуть, а уж после еще поговорим?
