Томас Фланаган - Год французов
Мне ясно помнится обращение Вернио к Конвенту, когда постановили, что история должна начать новое летосчисление с осеннего равноденствия 1792 года, как полагали мы по старинке, и года 1-го, как того возжелали французы. С той самой осени, которой обязано чудовищное сентябрьское кровопролитие. Оно ужаснуло даже самих жирондистов, но осудить его они не осмелились. Вот Вернио произносит речь: гордо и с достоинством выпрямившись, положив одну руку на сердце, другую выбросив вперед, он поздравляет всех собравшихся и себя с рождением новой эпохи, эпохи свободы и справедливости. И с тех пор всякий раз, когда дела шли не блестяще, жирондисты прятались в суесловие, как лисы в нору, и их неугомонным противникам оставалось лишь скрестись и скулить в бессильной злобе. Пока наконец не заманили их в коварную и жестокую ловушку, вынудив издать приказ о казни короля. Жирондисты изо всех сил противились этому, но к тому времени с них уже посбивали былую спесь, и краснобайство сменилось пугливым молчанием, каждый произнес лишь одно слово — «смерть», вынося приговор королю. После его казни нам выпало услышать еще один шедевр красноречия — правда, на этот раз в речи сквозила непреклонность и жестокость. Ее произнес молодой Сен-Жюст, благословивший Робеспьера на казнь короля: «Тирана необходимо было уничтожить, дабы успокоить боящихся возможного возмездия короля в будущем и устрашить тех, кто еще не окончательно отринул монархию. Народ не может одновременно уважать и свободу, и его былого тюремщика». Ему вторит Дантон: «Бросим монархам голову их собрата, как бросают перчатку, вызывая на бой». Но красноречивее любой речи негромкие слова Дантона жирондистам: «Ваша партия низложена».
Удивительно, как нахватался жирондистского фразерства мой брат, проучившись два семестра в Дублине, и это вместо того, чтобы изучать право или, как надлежит порядочному ирландскому джентльмену, ухлестывать за женщинами, кутить, играть в карты. Право же, Джон самой природой предназначен к такой жизни. Простой сильный парень, ему, как и любому отпрыску благородной крови, претит учение и размышления. Недаром же он столь внезапно порвал со своей будущей профессией юриста. А жаль. Наш старик отец был бы несказанно рад увидеть сына, едва ли не первого католика, в коллегии адвокатов. Но ныне в воздухе, подобно пуху от одуванчиков, носятся идеи Руссо. На днях за завтраком Джон снисходительно, как наставник ученику, поведал мне о тирании Англии, о том, что пора сбросить постылые оковы рабства. Он увлекся, а я тем временем смотрел в окно на кучку крестьян — я велел им огородить одно из пустующих полей, задумав разбить там декоративный парк. Крестьяне, напружив спины, вручную перетаскивали огромные валуны. Джон их не замечал, он упоенно обличал язвы и пороки нашего законодательства, раболепие нашего парламента, бесправие граждан разных сословий из-за всеобщей продажности, насаждаемой нашими английскими хозяевами.
Среда. А ведь на этих крестьян, что таскают валуны, валят деревья, носят воду, и рассчитывает Общество объединенных ирландцев. Эти подлецы хотят их руками поднять восстание. Ну что между ними общего: меж адвокатишками из Дублина и тружениками сельской Ирландии. Они словно с разных планет. Даже я, живущий в деревенской глуши, не знаю ни жизни, ни характеров своих крестьян.
Смотрите, как они справляют праздник Святого Иоанна. В сумерках на невысоком холме за озером разожгли костер, собрался люд. Говор, смех, песни, хмельное вино. Юноши устроили что-то вроде состязания: стали прыгать через костер, а собравшиеся приветствовали смельчаков. И все у них выходило так ладно, просто, почти само собой, я уверен, они и не подозревают, что обряды их не изменились с древних языческих времен, когда праздновали солнцеворот, приносили жертвы, чтобы умилостивить светило. Обращали молитвы к самым могущественным силам: к богам урожая и плодородия. И по сей день существует обычай: собирают золу с кострища и берегут до будущего года, чтобы смешать с зерном во время сева. Конечно, сейчас ими движет не темный врожденный инстинкт, а дань обычаю, которому тысячи две лет. И этим-то людям Том Эммет и Уолф Тон (а у нас в графстве Малкольм Эллиот и мой брат Джон) пытаются втолковать что-то о правах человека, о желанной парламентской реформе, о благах республиканского правления.
Четверг. А к северу от нас, в Тайроли, праздник Святого Иоанна закончился иначе: крестьяне побили скот одного килкумминского помещика по имени Гибсон. Сам он мировой судья, жестокостью и нетерпимостью своей снискавший немалое недовольство всей округи. Ему нанесли куда больший урон, чем Куперу: много скота пало; по словам очевидца, злодеев было человек сорок. Он утверждает, что никого не опознал. Неудивительно, ведь эти Избранники предусмотрительно вымазывают лица сажей.
Суббота. Да, Тайроли может гордиться: как-никак, именно у них объявились Избранники. Бедственный край этот, к северу от юга, в нескольких часах езды, вдоль реки Мой. Справа графство Слайго, слева пустоши Эрриса, а за ними топи и холмы Белмуллета, места глухие. Земля на тысячи акров вокруг принадлежит лорду Гленторну, которого здесь никто и в глаза не видывал. Наберется в округе еще с пятнадцать мелкопоместных усадеб, в основном принадлежащих потомкам солдат Кромвеля. Вполне понятно, что помещики победнее озлоблены и напуганы, а один из них, Купер, командир местных йоменов, даже домогается «свободы действий», то есть чтобы ему разрешили жечь дома, пороть крестьян, под пыткой добиваться от них «признаний».
Конечно, пока его домогательства не находят поддержки у Денниса Брауна, человека в здешних краях весьма влиятельного как в делах политических, так и общественных. Это не означает, конечно, что Браун дружен с Избранниками, главная его забота — поддерживать в Мейо порядок и спокойствие, пока не минует опасность восстания в стране и вторжения извне. Но как бы внешне спокойно и изысканно ни держался Браун в парламенте и вице-королевском суде, в душе он тоже вояка и собственник. И, повторись нападение Избранников, я не сомневаюсь, что Купер получит столь вожделенную «свободу действий». Ибо только так испокон веков в Мейо восстанавливалась «справедливость».
Понедельник. Вчера вечером прочитал речи Тальена на заре Конвента. Дурно сработано. Не знаю даже, как уместнее его назвать: циником или лицемером. Он овладел всем арсеналом ханжеского суесловия (в духе Руссо), расцвечивает речь «броскими» словами: «свобода», «священные права человека», «негасимая любовь к свободе» — и, умело прикрываясь ими, безжалостно разит своих врагов. Он и его приспешники вместе с Директорией вершат сегодня судьбы Франции. Шайка отъявленных головорезов — Тальен, Рюбель, Барра и иже с ними — затопили страну кровью и по чужим телам добрались до вершины власти, а потом их жертвой пал и Робеспьер, иначе жертвами оказались бы они сами. К власти стремятся неприкрыто, отбросив краснобайство и суесловие, поступившись даже искренней фанатичной верой в свое дело, что придавало тому же недоброй памяти Робеспьеру некое благородство. И с такими подонками ведет переговоры Уолф Тон, ждет, что они принесут Ирландии свободу.
Впрочем, он с ними одного поля ягода. Мне доводилось встречаться с этим молодым человеком в доме лорда Голланда, он был посредником католиков при встрече с протестантами. Признаюсь, этот прохвост поначалу даже расположил меня к себе. Привлекательный, неуемный, неглупый. Ум живой и дерзновенный. Неплохой музыкант, никогда не откажется от виски или вина. Родись он во Франции или хотя бы в Америке, его, несомненно, ожидало бы блистательное будущее, ибо люди его склада и способностей сейчас нарасхват. Но увы! Ему, как и мне, не повезло — он уродился ирландцем. Здесь не блещут, а скромно тлеют. А он-таки заблистал. Два года назад он привел в залив Бантри французскую флотилию под командой Гоша. Того уже нет в живых, а Тона мы еще увидим на побережье Корка. Кое-кто и впрямь сочтет его взлет удивительным. Нищий и безвестный вчера адвокат, сегодня ведет переговоры с французской Директорией от имени народа, который его и знать не желает. Впрочем, мы и впрямь живем в удивительное время.
Честолюбивым, умным и беззастенчивым сегодня все по плечу, гений Руссо открыл миру «новые горизонты». Конечно, со мной не согласятся: дескать, наследники Руссо, учинившие террор во Франции, неверно его толковали. Спорить слишком долго, но мысль о терроре, хотя и неявно, сквозит и у Руссо. Вот что говорит Робеспьер: «Когда народ понуждается к восстанию, он, низлагая тирана, возвращается к своему первозданному бытию. И законы для него больше не существуют, главное — обезопасить себя». И гильотина надежно охраняет эту безопасность.
Вторник. Вчера я гулял по тропинке вдоль озера. Вечер выдался погожий, по нежно-голубому небу катились огромные, точно морские валы, облака и отражались в спокойных водах озера, меж прибрежных камышей. Над головой кружили птицы, спешащие по своим гнездам. На меня вдруг сошел небывалый покой, стало легко и приятно до сладострастия, что мне тоже удивительно. Уже прошло почти четыре месяца с тех пор, как я последний раз был с женщиной, с крошкой Софи в Дублине, — безвкусное, крикливое платье, неухоженные ногти… У моих ног тихо плескала вода. Как неизмеримо далеки от этого дивного озера, от холма, на котором после долгих скитаний мы обосновались, Лондон, Париж, даже убогий, провинциальный Дублин. Совсем другой мир. Глухо ухнула одинокая выпь, и вновь тишина опустилась над озером. Когда я возвращался к дому, поднялся легкий ветерок, тронул листву могучих деревьев. Мы владеем разумом, а нами владеют чувства. Их не понять и не поднять из глубины души, они живут там сами по себе, вовлекая нас в свою таинственную жизнь.
