Решад Гюнтекин - Ночь огня
Женщины отвели мою мать в соседнюю комнатку переодеться и вновь, как и в саду, оставили меня одного.
Уверенность в себе и манеры избалованного наследника престола, освоенные в нищем церковном квартале, вдруг покинули меня. Я медленно прошагал мимо стола и подошел к окну напротив. Отсюда открывался вид на рощу маслин и инжира, спускающуюся к подножию горы. Деревья стояли прямо, как стены горной крепости. Так выглядел задний двор Селим-бея. Я облокотился на створки открытых ставень и некоторое время вглядывался в темноту, а затем продолжил свой путь вокруг стола.
Хотелось потихоньку улизнуть и присоединиться к мужчинам. Но тут на верхних ступенях лестницы рядом с комнаткой, в которую вошла мать, возникла третья женская фигура в черном. Если бы не белый фартук, который выдавал в ней прислугу, я подумал бы, что она тоже член семьи, и, может быть, пожал бы ей руку.
Служанка приветствовала меня кивком и, пройдя мимо по-военному твердыми, четкими шагами, отперла дверцу слева и пригласила меня внутрь.
Здесь находилась комната для приема гостей, загроможденная, как лавка антиквара. Невозможно было пройти, обо что-то не ударившись.
Кроме арабского мебельного гарнитура, покрытого перламутровым рисунком, в комнате стояли большие и маленькие столы, подставки для пепельниц, серванты с декоративными камнями и безделушками. На стенах висели персидские вышитые ткани и ковры, ятаганы, фотографии разного размера, а у двери располагался небольшой письменный стол с набором пресс-папье[33], стетоскопом и прочими врачебными инструментами...
Я был зол, поскольку в этом доме совершенно беспричинно на меня напала страшная застенчивость. Пытаясь скрыть свое состояние, я невпопад задал служанке какой-то вопрос и очень обрадовался, обнаружив, что она не знает турецкого. Смущенно пробормотав что-то по-гречески, она открыла окно и вышла из комнаты.
Чтобы как-то занять себя, я снял феску, взял с одного из столиков сигарету и, закурив, принялся изучать фотографии на стене.
По-видимому, на них были изображены члены семьи Склаваки. Часть фотографий увеличили и подвергли тщательной ретуши. Вот военный в эполетах с массой орденов, а рядом с ним три молодых человека бандитской наружности; немного в стороне — солдат на судостроительной верфи, учитель в мантии и чалме, старик-крестьянин с бородой, в шароварах и войлочном колпаке, обернутом тонкой абани[34]. А сверху и снизу — снимки мальчиков восьми-десяти лет с неестественно вытаращенными глазами — так они смотрели в объектив...
Что самое странное, фески у всех сидели косо, как на голове у Селим-бея, и у каждого в руке, за поясом или на плече красовалось оружие. Даже старик-молла, в огромной чалме, очках с толстыми линзами и широких шароварах, явно божий человек, который и мухи не обидит, сфотографировался с пистолетом на коленях.
Я невольно стал искать глазами пистолет старика среди трофеев, развешанных по стенам.
Их было немало в точности как говорил отец. Несчастному семейству Склаваки, похоже, приходилось веками сражаться за Крит всем кланом, подобно ополченцам.
Фотографии закончились, пришел черед табличек с надписями. Теперь они стали объектами моего пристального внимания. Дело в том, что каймакам заметил, что я пишу очень коряво, и некоторое время пытался давать мне уроки каллиграфии. Он писал свои любимые бейты[35] и четверостишия в качестве примеров, а я должен был внимательно их копировать.
Мои руки легко привыкали почти к любому делу, но чистописание почему-то не давалось. Должно быть, здесь крылся какой-то изъян моей натуры. Усилия бедного каймакама оказались совершенно напрасны. Впрочем, довольно быстро я научился расшифровывать смысл написанного и получал от этого удовольствие[36].
Например:
О взирающий на розу, подобно влюбленному соловью,
Пусть пробьются ростки твоей надежды — зацветет розовый сад.
Или:
Изящный стан, ты месяца серпом не называй,
Дарованные предков милостью желанные ланиты
Заставят головой поникнуть.
Я не всегда понимал до конца значение этих строк, но они легли в основу моего увлечения старинной поэзией.
Бедный каймакам нараспев читал бейты вроде:
Смотри же, пора цветения настала в мире моем,
Пусть и твоя весна придет.
Я быть не перестану,
Когда к Всевышнему приближусь.
Вероятно, так он пытался привить мне любовь не только к каллиграфии, но и к другим вещам.
Несмотря на полумрак, царивший в комнате Селим-бея, надписи читались неплохо, и я продолжал их расшифровывать, когда вдруг за спиной раздалось легкое покашливание. Я все еще держал во рту догоревшую сигарету. Дверь открылась, в комнату вошел отец, а за ним Селим-бей. Я попытался было выбросить сигарету и рассеять дым рукой, но он заметил мое движение и раздраженно произнес:
— Осторожно, не спали чужой дом.
Открыто ругать меня за какие-то провинности не входило в привычки отца. Сам он никогда не распекал и не бранил меня, а поручал это матери. В крайнем случае мог громко повозмущаться в соседней комнате, так чтобы я слышал. Но сегодня он почему-то поступил иначе, хотя мы и были в гостях:
— Ай да молодец... Какой прогресс с момента нашей последней встречи... Я тебе сейчас уши надеру.
Как назло, в этот момент в дверном проеме появились сестры Селим-бея и моя мать. Все это напоминало сцену публичного наказания в старой школе.
Слава Аллаху, Селим-бей отвлек от меня внимание остальных. Он взял отца за локоть и подвел к фотографии покойного Джеляль-бея Склаваки, висевшей на стене среди прочих. Уязвленное самолюбие роптало, ведь я получил нагоняй в гостях, как маленький ребенок. Было так тошно, что мне даже не пришло в голову поинтересоваться, кто из этих вооруженных до зубов воинов в съехавших на бок фесках прославленный мученик.
За обедом женщины вновь посадили мою мать между собой, а отец подсел к Селим-бею. Я остался совсем один на другом конце стола, и никто, кроме служанки, не знающей турецкого, не интересовался моей персоной. Стол в этом доме сервировали особым образом, поэтому, когда служанка приносила кушанья, я брал их крайне неловко и неумело. К счастью, каждый был занят своим делом.
Селим-бей, из которого обычно и слова не вытянешь, непрерывно рассказывал о Крите, отвлекал отца от еды, пытаясь заставить его вспомнить какие-то забытые факты.
Мой отец не признавал лжи ни в какой форме. Но доктор так настаивал, что бедняге приходилось иногда говорить: «Да, я вспомнил» — просто чтобы перевести дух.
Что касается женщин, они образовывали отдельный мирок. Селим-бей усердствовал, пытаясь заставить отца что-то вспомнить, а они с тем же рвением старались получше накормить мою мать. У нее всегда был плохой аппетит, а после болезни она и вовсе потеряла интерес к еде. Два дня назад мать прогнала нас с тетушкой Варварой, когда мы пытались скормить ей ложку супа и маленькую тарелочку мухаллеби[37]. Но теперь она не отвергала пищу, которую женщины чуть ли не засовывали ей в рот. Создавалось впечатление, что они кормят ребенка или птенца.
Где же, где остался тот вечер, когда я ужинал в церковном квартале с каймакамом, священниками и старостой Лефтером-эфенди под веселый щебет сумасбродных девушек?
Сегодня никто мной не интересовался, поэтому я набрался смелости и начал разглядывать женщин. Молодая барышня была такой же серьезной, как и в Ночь огня, но казалась совсем другим человеком. Когда я в церкви несколько раз ощутил на себе ее пристальный взгляд, нас окутала дымка авантюры. Но теперь передо мной сидела совершенно незнакомая молодая женщина в длинном черном платье, с аккуратным пучком на затылке, какой увидишь только у близкой родственницы. А я после отцовской отповеди превратился в маленького школьника.
Теперь в ее облике меня привлекала только ямочка, которая появлялась на левой щеке, когда девушка, смеясь, наклонялась к моей матери, и больше ничего.
По правде говоря, она была красива. Но обидно было видеть, как она похожа на старшую сестру, прелесть которой совсем увяла. Я говорил себе: «Вот что ждет ее через пять-десять лет», полагая, что открываю великую истину жизни.
Меня позвали в церковь по ее прихоти, и я несколько дней терзался сомнениями, думая об этом. Но, судя по ее сегодняшнему безразличию, тогда она всего лишь проявила любопытство, желая увидеть юношу-ссыльного, о котором так много говорили. А может быть, Стематула все придумала...
В любом случае вечер отныне не представлял для меня никакого интереса. Постепенно я погрузился в свой внутренний мир, думая об инспекции, которую нам с главным инженером завтра предстояло провести в Кюллюке. Затем я мысленно вернулся в церковный квартал и вспоминал о девушках. Марьянти, как стало известно, вот-вот должна была обручиться с продавцом табака из Муглы, а Пица три дня назад заболела малярией. Рине наконец разрешили выходить из дома, но она больше не заглядывала к нам.
