Елена Съянова - Гнездо орла
Всякий раз впадая в подобное «раздвоение», Роберт начинал как-то тупеть и терять к происходящему интерес. «Нужно было нам в ресторан ехать, а не сюда», — думал он, наблюдая, как из ангара выкатывают Не-177 — махину с четырьмя попарно соединенными передаточным механизмом двигателями, на которые приходилось два винта.
— При минимальной пикировке все это развалится в воздухе к чертям собачьим, — зло сказал он Удету. — А если еще утяжелить эту дуру телесами Шперрле…
— Я сам его подниму, — хвастливо воскликнул Эрнст, но Лей схватил его за плечо:
— Знаешь, иди на хер со своим трюкачеством!
— Я за четыре года испытаний ни одного ребра себе не сломал, а вот кое-кто…
Роберт плюнул.
— Ладно, шучу, — добродушно хмыкнул Удет. — Я вызвал опытный экипаж… Эй, кресло рейхсляйтеру! — крикнул он адъютантам.
Не-177 тяжело, брюхом, пополз по взлетной полосе, медленно, с надрывным ревом поднялся. Роберту показалось, что самолет начал весь ритмично подрагивать, однако тут же понял, что это у него самого так кровь колотится в висках. Самолет шел ровно.
— Все, генерал, сажайте! — сказал он Шперрле, державшему с экипажем связь. — Достаточно!
— Одно пике, щадя нервы рейхсляйтера! — приказал Удет. — Но угол шестьдесят!
Невероятно, но 32 тонны, подобно кораблю, наклонились всей своей тушей, точно их держала океанская волна, и… не развалились, не сорвались в штопор… Не-177 как будто проделал какой-то трюк и, довольно урча, пошел на посадку. Лею ничего не оставалось, как только пожать руки экипажу и широко, во всю свою страшную челюсть улыбающемуся Хуго Шперрле.
— Ты теперь у нас трезвенник — этого я еще не усвоил, но к сведению принял, — сказал Удет, когда они возвращались в Берлин. — А как насчет девочек? А то расслабились бы, по старой памяти, — усмехнулся он на гримасу Роберта. — Я, собственно говоря, потому спросил, что тут слух прошел — у тебя новая любовница. Да какая!
— Нет у меня любовниц. — Лей равнодушно прикрыл глаза.
Удет пожал плечами. Он никогда не пытался понять Роберта — это ему все равно не удалось бы. И дело было не только в разнице интеллектов и образования. Эрнсту порой чудились в друге какие-то бездны, в которые тот и сам не любил заглядывать.
— Ну, как знаешь, — сказал он. — А мне разрядка нужна.
— Значит, все-таки трюк?
— У меня есть оправдание, Роберт, — спокойно отвечал Удет. — Я через раз выполняю его сам.
Лей снова закрыл глаза, а когда открыл их, машина стояла у ворот какого-то особняка. Роберт некоторое время глядел, не узнавая собственного дома. Впрочем, он так редко бывал здесь, что не мудрено было и забыть.
Удет отправился за ним следом, сам позвонил Феликсу Керстену и уехал, только когда тот появился. Роберт из окна видел, как он садился в машину… Хотя Эрнст был всего на шесть лет моложе, для Роберта он так и остался мальчишкой. И вдруг будто бы только сейчас он заметил, как сильно постарел и полинял этот ловелас и весельчак, столь мало подходивший к тому роду деятельности, что в очередной раз подкинула ему вечно подшучивающая над ним судьба, какая неуверенность появилась в его жестах и беспокойство в глазах… Поговорить бы с Герингом, напомнить, что, прикрывая себе тылы честным и добрым малым, он рискует погубить и дело, и малого заодно.
— Ложитесь и рассказывайте что вы чувствуете, — настаивал между тем Керстен. — Только ли нужно снять утомление или еще что-то? Болят ли спина и грудь? После травм прошло слишком мало времени.
— Еще как болят, — пожаловался Роберт, укладываясь (Керстену он всегда жаловался подолгу и от души). — Я никому не говорю, но спина болит постоянно.
— Брандт вам прописал постельный режим на три месяца, а вы… Я через две недели после той аварии услышал вас по радио, думал — запись из больницы, а вы, оказывается, уже в Лейпциге. Нельзя так! Нужно было лежать.
— Да на чем, если все болит?!
— Доктор Морель…
— Вот только о нем не нужно! Будь моя воля, я бы этого шарлатана убрал от фюрера. И посадил.
— Ну, это уж вы чересчур. Расслабьтесь. Здесь болит? А так? Вам нужно лежать, Роберт.
— До завтра с удовольствием.
— Месяц как минимум.
— Хорошо, я подумаю. — Лей не стал возражать. — А пока мне нужен массаж. Я после него отлично сплю.
— А телефоны нельзя отключить? Где бы вы ни появлялись, вокруг вас сразу начинается этот звон.
— Не обращайте внимания. Я только позвоню в Бергхоф и приступим.
Поговорив с Маргаритой, он снова улегся. Правую руку, которая у него продолжала гореть, как ошпаренная, он постарался Керстену не показывать, решив, что завтра просто перейдет на обычное нацистское приветствие и, таким образом, обойдется без рукопожатий.
Феликс Керстен применял какой-то особый тип массажа, стимулируя нервные окончания, и никому своих секретов не раскрывал. Гиммлер, например, без Керстена теперь вообще не мог обходиться. (По местонахождению Феликса можно было безошибочно определить присутствие Хайни.)
Обычно после его манипуляций и крепкого десятичасового сна Лей чувствовал себя отлично в течение нескольких дней, а то и недель. Но поздним утром 24 ноября он проснулся с ознобом и мучительной головной болью, которая постепенно усиливалась.
— Грипп, что ли, начинается, — недоумевал Роберт, завязывая галстук перед зеркалом. К счастью, у него на сегодня было не так уж много дел: плановый прием граждан в штаб-квартире Трудового Фронта, два визита на заводы, вечером заседание финансовой комиссии в министерстве экономики. Секретарь сказал: утром звонил Геринг и велел передать, что он «тоже там будет».
Лей любил бывать в своей штаб-квартире (или «центральном офисе», как его называли сотрудники), интерьеры которого были со вкусом оформлены начальником отдела «Эстетика труда» и любимым (после смерти Трооста) архитектором фюрера Альбертом Шпеером. Шпеер учел пожелания руководителя ГТФ и сделал все основные помещения средних размеров, с широкими окнами и полупрозрачными дверями, которые очень не нравились посещавшим Трудовой Фронт имперским руководителям. Геббельс, например, окрестил эти двери «хитрыми».
Штаб-квартира Трудового Фронта, так же как и офис организации «Сила через радость», были единственными официальными зданиями в Берлине, чьи коридоры и приемные залы были почти сплошь уставлены книжными шкафами, причем без стекол, так что любую книгу можно было легко вынуть. Книги разрешалось не только читать в приемных, но и уносить домой — на срок до трех месяцев. Тот же Геббельс по этому поводу долго иронизировал, пророча, что «все растащат за неделю», и был очень удивлен, узнав, что за год «ушло» безвозвратно меньше двух десятков томов.
У больших окон стояли строем керамические кадки с лимонными деревцами, плодоносящими круглый год: спелые лимоны тоже разрешалось срывать; иногда посетители рвали и уносили недозрелые плодики, однако и в этом случае опустошения не случалось, и деревца всегда стояли с плодами и в цветах.
Сами приемы граждан, в основном рабочих промышленных предприятий, прежде тоже не вызывали у Роберта какого-либо неприятного чувства. Это были простые нужды обычных людей, поверивших, что национал-социализм, наконец, даст им то, чего не дали прочие «измы», и с этой верой приходивших за помощью. Но в последний год все увеличивался поток проблем иного рода, связанных с действием тайной полиции и «расовых законов», а теперь и еще одного закона, о котором вождь Трудового Фронта знал, но старался поменьше думать. Сегодня ему о нем напомнили.
Женщина по фамилии Штольманн, на вид лет тридцати пяти (по анкете ей было двадцать девять) жаловалась, что у нее забрали сына — восьмилетнего умственно отсталого инвалида, при этом пояснив, что «государство теперь само о нем позаботится». Она рассказала, что две семьи, в которых были такие же дети, уже получили из больницы урны с их прахом и уведомления о смерти со странными диагнозами. Женщина старалась говорить спокойно, просто излагать факты, но ее глаза беспорядочно перебегали с предмета на предмет на столе рейхсляйтера. Лей тоже глядел в стол.
— Я немка, арийка, мой муж — тоже. Наша девочка совершенно здорова. Мой муж — активный сторонник движения. Он ариец… — Она запнулась и робко, на мгновение, вскинула глаза. — У нас прекрасная семья. Мужу сорок восемь… Он много лет пил, но теперь почти не пьет, с тех пор как встретил меня. Когда родились двойняшки, девочка оказалась здоровой, а сын… Но он очень хороший мальчик! Сообразительный, послушный! Я с ним занималась… Он уже начал помогать мне по дому… — Она вздрогнула, потому что рейхсляйтер резко встал. Женщина тоже вскочила. Прижав руки к груди, она глядела на него, как на последнюю, на глазах гибнущую надежду. Но Лей сделал ей знак, чтоб села.
— Подождите здесь, фрау.
