Вадим Полуян - Кровь боярина Кучки (В 2-х книгах)
- Го-о-о-осподу помо-о-о-олимся-а-а-а…
Грозным напоминанием о страстях земных возвышалось в этом раю распятие. Род как заворожённый не сводил с него глаз. И хотя уже слышал возглас «оглашеннии, изыдите!», не хотел покидать умиротворяющего блаженства храма, уходить в окаянный мир людей. Однако Овдотьица требовательно потянула за рукав.
В церковной ограде, белевшей берёзами, покрытой жёлтым ковром листвы, к ним подошли Улита с Якимом.
- Ох, горе ты моё, горе! - вздыхала боярышня. - И радость, и горе. Радость, что крестишься, горе, что не с того пути в родню входишь.
- Перестань! - в сердцах осадила вводница.
- Батюшка велел твоей крестной стать, я отказалась наотрез, - продолжала своё Улита.
- Твоё возбуяние[69] мне понятно, - перебила Овдотьица. - А по какой причине отказалась Амелфа? Досачиваешься?
- Ещё бы не досочиться! - бойко встрял Яким. - Мачеха - злица, каких свет не видал.
- Прикуси язык! - велела ему Улита и обернулась к Роду, понизив голос: - О судьбе своей няньки, Родинька, неиспокой отгони. Петрок хорошего обыщика по неё послал, а я ещё лучшего. Моя Лиляна его Дружинку за пояс заткнёт. Помнишь, пряник тебе давала с буквицами? У неё в Красных сёлах одних тёток с десяток. А сестёр родных, сродных, двоюродных и троюродных - в каждом городище! Живо былицу Офимку сыщут. От беды её остерегут и с тобой у любой из тёток устроят встречу. Такой доиск[70] самому князю Гюргию не поднять.
- Лилянке верь, а Вевейке нет, - посоветовал Яким.
- Какой Вевейке? - полюбопытствовал Род, не очень-то веря в успех Улитина доиска.
- Лилянка чёрненькая, а Вевейка рыжая, - обрисовал Яким.
- Тоже Улитина сенная девушка, да нутром чужая, - вставила Овдотьица.
- Вевея как Вевея, - отозвалась о служанке Улита. - Не лежит к ней душа, а надобно терпеть.
Гулкий колокол с подголосками возвестил окончание службы. Боярский кощей[71] Томилка позвал в крестильню.
- Вон и нотарь[72] порется со своей книжищей, перо за ухом, борода по колено, - прищурилась, глядя вдаль, Улита.
В крестильне не было посторонних. Только отец Исидор, дьякон и несколько хористов мужеска пола. Поодаль стояли боярич с боярышней и Амелфа с Петроком Малым, хотя присутствие последнего показалось Роду излишним. А что поделаешь? Любимый отрок боярский!
Восприемниками были Степан Иваныч с Овдотьицей.
Голому юноше в набедренной повязке зябко стоял ось в пустой купели, поливаемому водой. Отец Исидор не стал для него погрузником, как назвал Букал Гурия Мудрого, едва не окрестившего языческого волхва под Киевом. Для погружения в Чистые пруды время настало неподходящее: сентябрь на исходе. Купель же для такого богатыря понадобилась бы не простая, а богатырская.
- Языческий Аполлон! - уловил тонкий слух юноши святотатственный шёпот Амелфы на ухо Петроку.
- Какой полон? - не понял Малой свою учёную госпожу.
Отец Исидор поливал крещаемого водой, отстригал ему щепоть волос.
- …Отрицаешься ли?
- Отрицаюся! - отвечал Род, как ему подсказывали.
«Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся…» - пели хористы.
- …Отрицаешься? - снова вопрошал отец Исидор.
- Отрицаюся, - отрекался Род от кузнеца Сварога, от Букаловой веры, от всей своей прошлой жизни.
Призванный в крестильню нотарь сделал запись об усыновлении новокрещеного Петра боярином Степаном Ивановичем Кучкой. Запись была скреплена подписью усыновившего. Род заметил, что Улита уже покинула крестильню, а лица Амелфы и Петрока были сродни тем, что на росписи в белёном притворе храма, изображающей грешников в аду. Отец Исидор благословил торжественное усыновление. Приёмный отец дотянулся и запечатлел поцелуй на лбу юноши. Овдотьица и Яким крепко обняли и поздравили его. Принесли сухие поздравления и боярыня с отроком.
- Где же Улита? - истиха спросил Род Овдотьицу при выходе.
- Опять пошла убиваться моя дурёха, - вздохнула вводница. - Не глянешься ты ей братом.
Когда подъехали к дому и новый Кучкович ступил у ворот на землю, он ощутил тяжёлую руку боярина на своём локте.
- Пойдём, сын Пётр, покажу тебе весь свой достаток, часть которого будет твоей.
И он показал погреба, мёд уши, скотный двор, все службы, даже псарню, где Роду запомнился огромный бырнастый[73] пёс, прыгнувший, завидев хозяина, и плашмя лёгший у его ног.
- Буян! - восторженно отрекомендовал его Кучка и мановением руки несколько раз заставил то встать, то лечь. - Вот самый преданный мне слуга. Пока он жив, самому жить не страшно. - В огород боярин не повёл: - Тебя Улита с ним познакомила. - И ещё не повёл в избу, высунувшую тесовую макушку из-за глухого тына: - Это поруб, узилище для моих врагов. Чего его смотреть? Только душу мучить.
А хоромы напоминали улей в жаркий час медосбора. Многочисленная челядь сновала по переходам. Каждое крыльцо походило на леток, впускавший и выпускавший тружениц пчёл. Переодевшись в своей одрине, Род поднялся в верхние двусветные сени, белеющие накрытыми столами, пестреющие ковровыми лавками, сверкающие солнечными зайчиками, прыгающими из слюдяных окон. У раскрытой оконницы стояла Овдотьица. Юноша подошёл к ней. Отсюда весь двор был как на ладони. За распахнутыми воротами ясно виднелись подъезжающие тройки, четверни и шестерни. Всадники, правившие ими, спешивались. Лишь у одной кареты возница сидел не верхом на кореннике, а на облучке.
- Гляди-ка, сам Гюргий прибыл, - подняла палец Овдотьица. - И выезд у него по новому киевскому обычаю. Возатай[74] не с коня, а с тычка правит шестерней. Как не падает?
- Это чужеземный обычай, - пояснил Род, - Мне о нём сказывал один ведалец, что не раз за морем бывал.
Он вспомнил о Богомиле Соловье. Овдотьица продолжила вслух свои наблюдения:
- Вон гляди, Гюргий шествует с родными и присными.
- Который? - всматривался Род.
- Вон тот, немалого росту, толстый, лицом белый, глаза небольшие, нос длинный и кривой, борода малая. Углядел?
На князе был зелёный кафтан, а поверх него корзно[75] синее с красным подбоем, застёгнутое на правом плече красною запоною с золотыми отводами. Сапоги зелёные, востроносые. Высокая синяя шапка с красными наушниками.
- Говорят о нём: сластолюбец, не охоч до повседневных забот, все поручает своим вельможам, а они примучивают народ, - продолжала Овдотьица. - А вон, вон! Молодой князь Владимирский Андрей, - возбуждённо привстала она на цыпочках.
- Да который же? - заразился возбуждением Род.
- Да вот тот низкорослый, квадратный, половец. Сын первой Гюргиевой жены, половчанки. По-половецки называют его Китаном или Китаем, враг их разбери.
- Ты почто ругаешься? - удивился Род.
- Не по нраву он мне. Лицо - камень. Мысли слишком глубоко спрятаны.
Род не задумался над её словами. Не лицо этого князя, а яркая богатая одежда привлекла недавнего лесного отшельника. На молодом сыне Гюргия был кафтан малиновый, подпоясанный золотым источнем[76] с четырьмя концами. Воротник, рукава, подол кафтана ниже колен, края корзна - все наведено золотом. Сапоги красные. Шапка желтоватая, не очень высокая, с синими наушниками и красной опушкой.
- А вон ближний боярин Гюргиев, - пояснила Овдотьица, - Короб Якун. Своего воспитателя Симоновича, суздальского тысяцкого и подлинного правителя, князь уж с собой не возит. Слишком стар сын варяжского выходца Шимона. Почитай, лет уже девяносто небо коптит, православную чернь примучивает. А с вельможеством расстаться до смерти нет сил.
В сени входили гости. Шумный говор заглушил пояснения Овдотьицы. Она и Род отвернулись от окна к вошедшим. Вводница ещё успела шепнуть юноше, метнув глазами в седого усача с голой, как колена, головой:
- Дружинник Громила, самый искусный и мудрейший советник Гюргия.
Перед выходом хозяев и князей появились гудцы[77] и, когда двери распахнулись, грянула торжественная музыка.
«Птицы радуются весне, младенцы матери, а мы, княже, тебе, - славили государя суздальского молодые голоса. - Гусли строятся перстами, а град наш твоею державою!»
Князь благосклонно взглянул на хозяина дома, ему величание понравилось.
- Милости просим! Милости просим! - поясно кланялись высокому гостю боярин с боярыней.
Подошли с поклонами Улита и Яким, а следом за ними Овдотьица подтолкнула Рода.
- Славные у тебя дети, боярин, - похвалил Гюргий, глядя на Улиту.
- Моя кровь! - обнял Якима с Улитой Кучка.
- Поздравляю и с новообретённым сыном Петром, - впились в Рода маленькие глазки Гюргия. - Вылитый молодой Гюрята. Две капли воды! - не утерпел он прибавить.
