Максим Ююкин - Иван Калита
Тем временем бирюзовые крылья приближающегося вечера уже распростерлись над окрестностями, и в их тени очертания предметов стали утрачивать ясность, сливаясь в зыбкую, невесомую, стремительно сгущающуюся голубую мглу, шершавый язык мороза начал еще усердней лизать лица людей, и вскоре правый берег Волги покрылся желтыми колышущимися шатрами костров.
— Стало быть, завтра уже сеча? — полувопросительно-полуутвердительно проговорил с задумчивым видом Илейка, когда котел с похлебкой был выскоблен настолько, что казался вымытым.
— Это уж как пить дать! — равнодушно отозвался Осип и, громко, по-медвежьи кряхтя, потянулся с самым безмятежным видом. — Михайло Ярославич нас, поди, давненько уже дожидается. Дело ясное — как за свою вотчину не постоять! Да токмо навряд ли у него что выйдет, коли такая-то силища пришла по его душу. Кровушку лишь зазря прольет — и своих людей, и нашу. Да ты не боись! — с ободряющей улыбкой поглядел он на Илейку. — Своей судьбы все одно не минуешь. Иной и из сотни ратей без царапины выйдет, а кому и дома горнец на голову шмякнет. Главное, человека в первый раз убить тяжело. — Осип помолчал, затем твердо добавил: — А убить надобно, потому как ежели ты ворога не убьешь, он уж тебя бесперечь живота лишит. Так что крестное знаменье положи да руби что есть мочи, а прочее не наша с тобою туга.
— Вот что, Ося, — замялся Илейка, чертя пальцем на снегу, — обещай мне одну вещь. Ежели со мной что станется, наведайся в село Гошево, разыщи там сестру мою, Ирину, — когда мы с нею расстались, она в боярском доме жила, — расскажи, что да как.. Сделаешь?
Осип молча кивнул.
— А еще передай, — добавил Илейка неестественно зазвеневшим голосом, — что желает ей брат всего счастья, какое ни есть на свете, и строго-настрого наказывает крепко отплатить судьбине за нашу с ней сиротскую долю, потому... потому как нету у меня иной родной души, окромя нее, голубушки!..
Когда над Волгой повис бледно-малиновый плат рассвета, в стане уже бурлила всеобщая суматоха. Полки спешно строились в боевые порядки, десятники немилосердно распекали ратников за нерасторопность, воеводы скакали взад-вперед вдоль берега, окидывая подначальных яростными взглядами и что-то крича. Чтобы быть услышанными в сомкнувшемся над войском густом плотном гуле, им приходилось до половины свешиваться из седел, так что некоторые из них, из числа наиболее старых и почтенных, вскоре стали, болезненно морщась, хвататься за поясницу.
Наконец княжьи стяги беспокойно заметались в светлеющем небе, веля зачинать переправу. Первой на лед ступила конница. Звонко и задорно запели подковы, ударившись о зимнюю броню, в которую было облачено тело великой реки, и вскоре передовые отряды уже взбирались, окутанные клубящейся белой пылью, по склонам на противоположной стороне. Некоторым не удавалось сделать это с первого раза: кони то и дело соскальзывали вниз, взвихрив снег, и бессильно падали на круп у подножия холма или даже с недоуменным ржанием опрокидывались навзничь, придавив спиной беспомощно барахтающегося седока. Ругаясь на чем свет стоит и сплевывая набившийся в рот снег, конник с большим или меньшим трудом поднимался на ноги и повторял попытку.
За конницей медленно потянулась и пешая рать. Пытаясь сохранить равновесие на льду, воины передвигались мелкими шажками, стараясь опереться о копье или о плечо товарища. Не раз и не два воины с завистью помянули всадников, которые почти без усилий преодолели этот столь долгий для них самих путь.
Взобравшись по склону, Илейка остановился, чтобы отдышаться, и, опершись о копье, огляделся по сторонам. Перед ним лежало огромное белое поле, в котором еще дремала молочно-жемчужная рассветная мгла. Сквозь нее густой темной бровью хмурился дальний бор. Справа едва заметными серыми лоскутками обозначились избы села Бортенева; ни над одним из них не вился дым: все жители предусмотрительно покинули свои дома и укрылись в лесной чаще. Матово-белесое небо было пусто и слепо.
Посреди поля, почти во всю его ширину, темнело в тумане большое пятно, которое Илейка поначалу принял за остров леса; приглядевшись, он понял, что перед ним было вражеское войско. Илейка оторопел: он никак не ожидал, что тверичи сумеют выставить столь великую рать: такая уверенность в заведомой слабости противника, передававшаяся и простым воинам, царила среди московских воевод. «Спаси и сохрани, матушка-заступница!» — пробормотал Илейка, подняв глаза к небу, и трижды широко перекрестился.
Тверичи невозмутимо наблюдали, как московская рать строится в боевой порядок, словно вежливо предоставляя гостям право первыми начать потеху, ради которой все они собрались здесь в этот ранний час. И москвичи не преминули воспользоваться этим правом. Лишь когда передние ряды наступающих преодолели примерно половину расстояния, отделявшего их от врага, от плотного строя тверичей отделилось несколько сот лучников. Они одновременно вскинули одну руку к небу, будто в молитвенном порыве, и москвичам пришлось низко пригнуться под железными струями губительного дождя, резко и глухо застучавшего по их поднятым над головами обтянутым кожей деревянным щитам.
— А, черт! — с досадой воскликнул Осип, одним движением вырывая вонзившуюся ему в руку стрелу, и угрожающе помахал ей в сторону неприятеля: — Попомнишь ужо у меня, бесово отродье!
Он с презрением отшвырнул стрелу и зажал кровоточащую рану ладонью — перевязывать было некогда.
Выпустив по три стрелы, лучники бегом покинули поле начинающегося боя, освобождая его для конницы, почти одновременно ринувшейся с обеих сторон навстречу друг другу. Впереди московских полков с гиканьем и свистом неслись татары Кавгадыя. «Вы думаете, мы лишь помогаем русским? Как бы не так! Это мы ведем их в бой, и это будет наша победа!» — как бы провозглашали их дикие крики. Не последнее место в мыслях татар занимало и желание первыми добраться до тверских обозов.
И действительно, все с самого начала складывалось именно так, как рассчитывал Кавгадый: когда противники приблизились настолько, что могли разглядеть лица друг друга, конный строй тверичей дрогнул и обратился в бегство. Воодушевленные татары, привыкшие к тому, что один их вид повергает врага в ужас, увлеченно предались погоне и не заметили, как с обеих сторон их стали обходить большие тверские силы, беря в кольцо; когда оно сомкнулось, отступающая тверская конница неожиданно развернулась и устремилась на неприятеля.
Лишь теперь опытный Кавгадый почуял неладное. Придержав коня, он окинул быстрым взглядом поле битвы и все понял.
— Назад! — отчаянно завопил мурза, подняв жеребца на дыбы и указывая плетью в сторону реки. Но было уже поздно.
Татары стали жертвой своего же излюбленного приема — ложного, завлекающего в ловушку отступления. Несмотря на силу и быстроту своих коней, мало кто из ордынцев сумел вырваться из кольца: куда бы татары ни направляли своих скакунов, повсюду их встречал непримиримо ощетинившийся бурелом мечей и копий. Татар истребляли с деловитой, холодной безжалостностью: так расправляются с шайкой конокрадов, застигнутых на месте преступления, или со стаей волков, долго и безнаказанно задиравших у селян овец и телят и наконец угодивших в ловушку. Впрочем, тех, кто был одет побогаче, старались захватить живьем: за знатного татарина можно было взять большой откуп или выручить немало земляков, оказавшихся в бесерменском плену.
К тому времени, когда пешие полки подоспели к месту битвы, с относительно немногочисленной конницей уже было покончено. Началась большая сеча. Без охоты, точно подгоняемые бичами, шли вперед московские и низовские ратники — истово, с воодушевлением, встречали их тверичи, защищавшие родную землю.
Будто пара коней в одной упряжи, Осип и Илейка продолжали держаться вместе даже тогда, когда ряды обоих войск смешались и в горячке боя стало подчас не разобраться, где свой, а где враг. Телесная мощь Осипа делала свое дело: как срубленное дерево, падая, обламывает ветки, так и московский богатырь медленно, но верно прокладывал себе дорогу сквозь слепленную из железа и человеческой плоти гущу, заставляя поникать на землю всех, кто оказывался на его пути. Так что Илейке, независимо от его желания, гораздо чаще приходилось видеть перед собой широкую спину друга, нежели лезвие вражеского меча. И такой надежной, такой неуязвимой казалась ему эта могучая спина, что когда она покачнулась и накренилась набок, Илейка сперва подумал, что Осип просто оступился, споткнулся о тело им же поверженного врага. Но неужели ему мерещится и скрежет прорываемой кольчуги, и эта горячая алая влага, брызнувшая ему в лицо, и круглое железное жало копья, торчащее между лопаток друга? Всего лишь на миг замер Илейка, глядя, как беспомощно опрокидывается на истоптанный окровавленный снег большое Осипово тело, всего лишь на миг опустил свой меч, но именно этого мига ему и не хватило, чтобы заметить окованную железом палицу, занесенную над его головой круглолицым, напряженно поджавшим толстую нижнюю губу тверским воином...
