Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник)
Теперь вот и вас кормлю, как кур. Корму у меня вдоволь, потому как кур для воеводы нужно очень много. Каждый день у него на пиршествах по десять да по двадцать бояр и иереев. Бывают послы чужие, купцы.
- Вот уж! - гмыкнул Иваница. - Так мы для тебя куры! Хотя бы уж петухи!
- Петухов не держим. Хоть раз вы слыхали, как тут петух поёт! Воевода не любит, чтобы у него во дворе кто-нибудь подавал голос. Ни песен, ни крика.
- И соловьёв не слыхали в Киеве. Вот весна! - Иваница промолвил это так, будто во всём виновата была Ойка. Но девушка не растерялась.
- Когда людям есть нечего, - резко ответила она Иванице, - то не поют и соловьи!
- Детей не видели здесь ни разу, - заметил Дулеб.
- И детей воевода не любит. Пока я была маленькой, меня не выпускали на глаза воеводы. У него нет детей, и чужих не любит. Они бесплодны все: Войтишич, и Анания, и сестра игумена, которая была женой воеводы. Умерла несколько лет назад.
- А когда ты выросла, тебя стали выпускать? - спросил Иваница.
- Видел то, что показывала? Могу и ещё показать! И всем, кто рвался бы ко мне!
Она крутнулась, сверкнула своими дивными глазами то ли гневно, то ли лукаво и исчезла из хижины, прикрыв за собою дверь с прибитыми извне для видимости двумя досками накрест.
- Зачем ты досаждаешь девушке? - осуждающе спросил Дулеб. - Она сделала для нас так много, как никто в этом городе. Ты не должен смотреть на неё как на любую другую девушку.
- Вот уж! Каждая девушка-это неоткрытая земля, неоткрытая и незавоёванная, она ждёт, чтобы её открыли и завоевали. Это уж так. Хочет этого, но и борется против этого. Как бы ты это объяснил, лекарь?
- Потому что в женщине, если хочешь, таится бог. А бог соткан сплошь из противоречий. Как сказано: десница не ведает, что делает шуйца. Так и бог. Повелевает сушей, но и водами тоже. Зажигает огонь и гасит его ветром. И всё это - одновременно.
- Не знаю про бога ничего, - вздохнул Иваница. - Да и какое мне дело до него? Не видел его никогда и не увижу, потому что никто не видел. Женщинами же населена земля. И что есть слаще на свете? Я всегда был добр к ним, и они были добры ко мне. Счастье само приходило ко мне, никогда я не брал его силой.
- А ныне?
- Ныне взял бы и силой. Готов на всё. Хочешь правду скажу? Мешаешь ты мне, лекарь. Сдерживаешь, что ли. Да и сила - какая теперь у меня сила? Вот здесь - в этой паршивой хижине? Когда ползу в кусты бузины по нужде, тогда и жить перестаёт хотеться. Разве ты человек? Сидим, прячемся, ждём. А чего?
- Нужно выждать, пока минует какое-то неблагоприятное время, - вот всё, что могу тебе сказать. Если бы могли вырваться из Киева, сократили бы это время, а так сдались на его милость.
- Вот уж! Время. А что такое - время?
Время стало их злейшим врагом, потому что других врагов для них обоих не существовало, пока никто не узнал об их укрытии. С временем надо было бороться, его нужно было провести, истратить на какие-нибудь мелочи и глупости; Иваница доставал из своего мешка ремённую уздечку, прихваченную с собой неведомо зачем; сидел, теребил её, позвякивая удилами, напевал себе что-то под нос. Дулеб разворачивал пергамены, перечитывал написанное, пытался думать, но убеждался, что не в состоянии это делать то ли из-за безвыходности, в которую попал, то ли из-за возни Иваницы с уздечкой, не имевшей никакого смысла.
- Зачем ты взял эту уздечку? - спросил его Дулеб.
- Вот уж! Каждый берет, что может.
- И тебе охота возиться с ремешками да железом?
- А что же мне делать?
- Ну… Я не знаю… Но мог бы…
- Так буду лежать. Вот отвернусь к стене и буду лежать. Хочешь, чтобы я отвернулся от тебя? Я отвернусь.
Он в самом деле лёг, отвернулся к стене и затих.
- Иваница! - позвал через некоторое время Дулеб.
- Ну?
- Обиделся?
- Вот уж! Когда тебя обманули, весь свет не мил.
- Ты всё ещё о нашем суздальском заточении?
- Может, и о нём, а может, и нет. Снова сидим. А за что? За кого-то и для кого-то?
- Там мы просто готовились к важному делу. Тут терпим уже ради дела, которое пробовали делать. Подговаривали, стало быть, люд против князя Изяслава. Изяслав мог нас заковать в железо, а то и убить.
- Вот уж! Когда-то я был просто Иваница и не знал никаких хлопот, теперь стал тем, кого могут убить. Хотят убить. Ищут для этого, ловят. А за что? Во имя задуманного князем Долгоруким? С одной стороны князь, с другой стороны ещё один князь. Иваница между ними. Один князь может убить Иваницу во имя другого князя. Но не во имя самого Иваницы, получается. Был ли кто-нибудь среди людей, кто просто защищал своё собственное имя, Дулеб? И чтобы убивали его за то, что он есть он, а не чей-нибудь прислужник, посланец, лазутчик, сторонник?
- Как на это посмотреть. Ежели ты проникнешься думами князя Юрия, скажем, тогда ты…
- А не хочу проникаться чужими думами! Своими хочу!
- Тогда надобно их иметь. И такие, чтобы поднимали тебя над многими, чтобы люди зажглись твоими думами, пошли за тобой.
- А ежели один?
- Один человек не может. Бессилен. И когда исчезает, то бесследно.
- Зато мёртвым суждена вечность. Так говорят святые отцы?
- Мёртвым суждена вечность, но живым она суждена ещё больше, - вот о чём надобно думать и печься, Иваница.
Иваница умолк, лежал тихо, быть может, даже уснул.
Ночи у них перепутались с днями. В хижине царила тьма. Ночью она сгущалась, днём чуточку прояснялась, вот и всё. А прояснится ли в их душах? Ещё слыхали иногда по ночам, как мрачно кричит неподалёку сыч, предвещая кому-то скорую гибель. Но кому?
Снова бесшумно и незаметно появлялась Ойка по ночам, о её посещениях они догадывались лишь утром, когда видели еду, воду в деревянных ведёрках - и для мытья, и для питья, хотя вдоволь у них было пива и мёду.
С того дня, когда они в последний раз видели Ойку, Иваница лежал отвернувшись к стене лицом, так ел, так спал, если же не спал, всё равно молчал упорно и исступлённо.
- Помылся бы ты, - посоветовал ему Дулеб. - Ойка таскает нам воду целыми вёдрами.
- Зачем?
- Ну, человеку приятно быть чистым.
- Кто это знает?
- Говорю тебе - стало быть, знаю. Разве забыл: я лекарь.
- А в Суздале и сам не мылся, когда сидели в порубе.
- Там не давали. Что бы это был за поруб, если бы мы с тобой купались да прохлаждались? А тут Ойка старается. Воду носит. Хоть для неё помылся бы.
- Вот уж! Девки любят, чтоб от мужика чем-нибудь пахло.
- Не свиньёй же.
- Не свиньёй - так боровом!
Дулеб промолчал. До некоторой степени он мог понять озлобление Иваницы и даже не подумал как-то о том, что Иваница довольно неудачно выбрал место для провозглашения своей самостоятельности, хотя до сих пор тянулся к своему старшему товарищу, шёл за ним всюду, потому что, оставленный в одиночестве, казалось, не знал бы, как поступить, что сказать, кому поклониться. Ему нужен был поводырь, как слепому Ойкиному отцу, жить иначе этот добродушный парень не умел. Теперь же им владело озлобление, и нужно сказать, что для этого никак не подходили ни время, ни место. Да и может ли вообще подходить для этого какое-либо место на свете? Бежишь от зла, а оно догоняет тебя всюду. Зачем же тогда бежать? Лучше уж бороться! Если, конечно, ты умеешь и можешь…
Склонившись над пергаменом, Дулеб писал: "Свобода - это право на разнообразие - она словно бы родная сестра головокружению. Одновременно человек вынужден выбирать, ограничивая тем самым свою волю. Князья выбирают своих подданных, подданные - князей. Князей выбирать - всё едино что богов. Когда-то в нашей земле было много богов. Они отличались мягким равнодушием. Перед ними не приходилось сгибать колени, они довольствовались простым почтением, не знали чувства зависти, мстительности, как нынешний христианский бог. Тогда ты мог выбирать себе бога, перебирать всех, пока не натолкнёшься на того, который тебе нравится, и это многобожие больше соответствовало разнообразию влечений и склонностей человека. Ибо выбирал тогда не просто бога, который нравится, а который нужен именно в этот момент. Теперь бог один, - следовательно, и князь один. Кто хочет нравиться собственному князю, не может служить другим. Тогда кто же свободен, а кто раб? Лучше называться рабом и быть свободным в выборе, чем называться свободным, а по сути быть рабом, не имея ничего, кроме одного, навсегда данного тебе повелителя. Свобода оказывается каждый раз под угрозой, когда кто-нибудь хочет присвоить лишь себе все правды и справедливости. Поэтому лучше погибать со многими ласковыми богами, чем расцветать под властью тирана".
Он долго писал, потом оторвался от своего занятия, взглянул на Иваницу. Тот по-прежнему лежал лицом к стене. Не шевелился, спал, или думал, или просто злился, давно уже перемешав злость с тоскою.
